Та, которой не стало. Волчицы. Куклы

Для Пьера настали томительно-волнующие дни. Со своей хорошенькой спутницей он без устали бродил по Елисейским полям, поднимался на Бютт, любуясь в ласковой апрельской дымке на золотящуюся даль с колокольнями и куполами. Он открыл для себя, что может говорить девушке все что угодно, потому что она не понимает по-французски. Он останавливался, обнимал ее за талию.

— Хильда!

— Ja, ja!

На этот раз он угадал, и оба они рассмеялись, взволнованные неожиданной игрой в жмурки посреди людной улицы, без повязки на глазах.

— Я люблю тебя, Хильда… Ты красивая… Ты мне очень-очень нравишься…

Она смотрела на его шевелящиеся губы, потом пытливо вгляделась в лицо, стараясь понять, серьезно он говорит или шутит. Тогда он привлек ее к себе и, похлопывая по плечу, стал повторять в такт:

— Ты — Хильда… ты — красивая…

Он очертил в воздухе силуэт своей спутницы. «Красивая… очень красивая». Она рассмеялась. Он пытался поцеловать ее в шею, в ухо, возле губ, но от поцелуев она уворачивалась.

— Nein… verboten…[6]

Он продолжал игру на другой манер. Обняв ее за плечи и слегка прижимая к себе, он с самым почтительным видом говорил ей вещи столь непристойные, что невольно вздрагивал сам. А что, если она даст ему сейчас пощечину — здесь, под самым носом у полицейского! Но она тихонько кивала головой.

— Ja… Jawohl…[7]

— Ты знаешь, как я тебя люблю?..

Его осаждали самые непристойные видения. И невольно он оглядывался по сторонам, боясь слов, которые готовы были сорваться у него с языка. Он не узнавал себя. Но потом успокаивался. В конце концов они играют в игру — что тут такого? Он уже не мучился, не робел, справившись с неодолимой застенчивостью, приклеившейся к нему, словно маска. Он говорил, говорил, делая вид, что показывает ей памятники, колонны, дворцы. Она смотрела на него светлыми-светлыми глазами, внимательно вслушиваясь в торопливую звучность неведомых слов. Он замолкал и, словно бы испугавшись, отстранялся от нее.

— Ja.

— Идиотка! — злился Дутр. — «Ja! Ja!» Если б ты только видела, какое дурацкое у тебя выражение лица! Тебе никогда не говорили, что лицо у тебя дурацкое и глаза словно после пятновыводителя?! Ты глупа, как гусыня, моя бедняжка!

Он шепотом оскорблял ее, а она прижималась к его боку. И вдруг все зло уходило. Он чувствовал себя невинным и добрым. Наклонялся и целовал ей руки.

— Знаешь, мне не очень-то нравится наше ремесло. Оно развинчивает мне нервы. Если б ты была одна… Если б я был уверен, что люблю тебя… тебя или твою сестру!

Она выслушивала его монологи, полуприкрыв глаза и всегда попадая в такт его шагам с безупречным чутьем танцовщицы. Признания шепотом освобождали его от наваждений, ставших привычкой. Он повел свою спутницу на набережную, к Сене: созерцание текущей воды успокаивало расходившиеся нервы.

— Знаешь, чего бы я хотел…

Он попробовал заглянуть в себя поглубже, что-то понять и наконец сказал неуверенно:

— Может, я стал бы садовником… или полевым сторожем… Земля, лес, они всамделишные!

Зло усмехнулся и подбросил доллар.

— Сын профессора Альберто!

Обнял Хильду и прибавил:

— Сегодня с красоткой номер один, завтра с красоткой номер два.

На следующий день он вел Грету к площади Сен-Мишель или по Люксембургскому саду и был влюблен не меньше, чем накануне. И говорил ей столь же рискованные вещи. Что поделать? Он жил во сне, сон становился все несвязнее… Иногда он обнимал Грету за плечи, останавливался и смотрел на нее.

— Послушай, должно же быть между вами хоть какое-то различие… Отметина… родинка… Только не отвечай мне все время: «Ja, Ja», а то я не выдержу и ударю!

Девушка сдвигала брови и шевелила губами, как глухонемая.

— С собачонкой и то было бы легче! — злился Дутр.

Грета зачастую отвечала ему, что-то многословно объясняла, размахивая руками.

— Хорошо, хорошо, я все понял, — обрывал ее Дутр.

Радостная приподнятость первых дней уступила место глухой ярости. Интересно, что пересказывали друг другу сестрички, ложась спать? Дутр представлял себе, как они обмениваются признаниями и прыскают от смеха в подушки. Сам он подолгу лежал с открытыми глазами и задавал себе все тот же вопрос: «Какую же из двух?» И понимал, что как только заполучит одну, захочет другую. Наваждением для него была всегда другая — отсутствующая, пленница, двойник. Прогулка с одной из них едва начиналась, а он уже терял терпение.

— Ну, посмотрим, на чем мы остановились позавчера? Вчера я пытался поцеловать твою сестру. Сегодня попытаюсь поцеловать тебя. Логично, не так ли?

Девушка старалась понять, отчего он вдруг рассердился, почему так больно сжал ей руку. Он придвинулся к ней, она его оттолкнула.

— Как хочешь, — сказал он. — Посмотрим, что будет завтра. Я уверен, твоя сестра завтра будет сговорчивее.