Та, которой не стало. Волчицы. Куклы

— Господи! Да скажешь ты наконец?

Владимир вернул письмо, качая маленькой лысой головой.

— Плохо! — сказал он. — Двое их, вот в чем штука.

И скрестил указательные пальцы как клинки.

— На это мне наплевать, — закричал Дутр. — Она меня любит?

Он шумно дышал, будто готовясь защищать свою жизнь. Владимир словно бы взвешивал все «за» и «против», перед тем как принять непростое решение.

— Она… — начал Владимир, — не простая штучка… не доверяет.

Он произнес вслух немецкие слова, подыскивая подходящие слова по-французски. Наконец, отчаявшись, но желая все-таки выразить суть ситуации, он сделал непристойный жест. Дутр разорвал письмо в мелкие клочья и швырнул их в лицо Владимиру.

— Кретин!

Дутр выскочил из пикапа. Парк тянул к нему свои темные аллеи, а он стоял возле фургона в пижаме. И все это было так нелепо, что он злобно дал себе тумака, стараясь причинить боль. На следующее утро он терпеливо осмотрел фургон, где была заперта Грета. Проникнуть невозможно. Хильда отлучалась только поесть и обязательно дожидалась той минуты, когда он был в фургоне Одетты. Игра в почту возобновилась. Дутр хранил у себя в бумажнике мятые немые записки. Он с яростью занимался, копался в грамматике, переводил первые уроки учебника, который купил по случаю у букиниста: «Папа выкурил трубку… Это черная доска…» Напичкавшись до тошноты синтаксическими правилами и глагольными временами, он вытаскивал написанные карандашом любовные записочки и читал их, повторяя вслух фразу за фразой, подхлестывая свою яростную настойчивость. В конце концов, дело только в запасе слов. Память у него прекрасная, работал он с беспримерной усидчивостью и быстро продвигался вперед. Время от времени один из оборотов обретал смысл, и письмо становилось чуть менее таинственным. «Мой милый… (дальше две непонятные строчки) когда я тебя вижу (подстроки неведомо о чем)… огорчение (или досада, или боль, потом провал в шесть строк)… так счастлива (три слова пропускаются), …твои губы (и дальше сплошной мрак до подписи)». Ему казалось, что он трудится над старинным документом, пытаясь понять, где спрятан клад. Иногда он даже забывал, что речь идет о Грете, и терялся в ее присутствии. Получалось так, что за столом он встречал другую. Но у другой было лицо, которое он любил, тело, которого он желал, и рука, похожая на ту, что писала: «мой милый… твои губы»…

— Ешь сейчас же! — сердилась Одетта. — Ты что думаешь, я для себя стряпаю?

По лицу его бродила улыбка. Есть? Почему бы и не есть? Вот уж на еду ему было абсолютно точно наплевать.

Появилась выздоровевшая Грета. Но теперь у нее была отметинка — маленький розоватый шрамик на шее, который был виден даже из-под тона. С этим шрамиком она словно бы стала ближе Дутру. И он отчетливо ощутил, что любит ее.

— А ты не мог бы ответить, когда я задаю тебе вопрос? Одетта может злиться, сколько ей вздумается. Дутр ничего не слышит, ничего не видит. Глаза обращены на одну только Грету. Теперь настал черед Хильды худеть. Одетта наблюдала за ними, переводя взгляд с одного на другую, подлавливала их и порой, бросив салфетку, вставала и уходила тяжелым шагом. Все трое долго сидели в ожидании, прежде чем снова взяться за нож и вилку. Однажды Дутр получил записку. Подписана она была «Хильда». Какие мольбы, какие обещания таились в ней? Девушка, дойдя до изнеможения, готова была сдаться? Дутр положил ее к остальным. Флюиды, исходившие от этих смятых листочков, кружили ему голову. Может, ему нужно дерзко проникнуть ночью в их фургон и объясниться? Но они могут убить друг друга после того, как он уйдет. Снова начались спектакли в мюзик-холле. Снова одна из сестричек сидела пленницей в фургоне, а другая с радостью готова была следовать за Дутром в музеи и парки. Настало время…

Одетта удержала Пьера за рукав.

— Ты никуда не пойдешь.

— Что за новости?

— Нам нужно работать. Сядь, я тебе все объясню.

— Но я…

— Сядь, пожалуйста.

Голос Одетты парализовал волю Дутра. Дутр сел. Лицо у Одетты было усталое, накрасилась она наспех. Она села между Дутром и дверью. Вперед! Настала минута откровений.

— Я приготовила новый номер, — сказала она.

— Новый номер? Зачем?

— Я подумала и решила, что можно обойтись без сестричек. Я выставлю их за дверь.

И вдруг она словно перестала следить за собой. Лицо ее сделалось маской ненависти.

— Я выгоню их. С меня хватит. Две мерзавки съедят тебя с потрохами, бедный мой мальчик. Они делают все что хотят. И если не оградиться, мы окажемся у них в руках. Нет, так продолжаться не может. Они воображают, что меня содержат, что они зарабатывают деньги. Они меня еще не знают…

Дутр поднялся.

— Куда?

— Ухожу. Если уходят они, то и я с ними.

Они смотрели друг другу в глаза, медля, прежде чем нанести решительный удар.

— Ты уйдешь? — тихо спросила Одетта.

— У мальчиков в моем возрасте нет ни мамы, ни папы, — ответил Дутр. — Ты сама это говорила. Жизнь я буду жить не с тобой. Я буду с ними.

— Красавчик-двоеженец, — сказала Одетта.