Та, которой не стало. Волчицы. Куклы

Похоже было, что Одетта хочет отвести от себя все подозрения. А Хильда, которая обычно сидела не раскрывая рта, принялась пересказывать фильм. Прекрасно. Согласимся, что ему приснился очередной сон. Что дверная ручка не поворачивалась у него на глазах. Что никто его не видел рядом с Гретой. Но откуда тогда эта напряженность, это подспудное смущение, из-за которого их прямые, открытые взгляды кажутся неискренними и фальшивыми? Может, они все втроем затеяли против него заговор? Может, он тоже должен поддерживать их игру, делать вид, что ничего не замечает, ничего не понимает? Он вынужден подчиниться, потому что у него нет другого выхода. Выхода у него нет!

Он твердил эти слова весь вечер за кулисами и на сцене. Нет выхода, нет, а публика аплодировала ему как повелителю невероятного, мастеру невозможного. Но все невероятности устроила Одетта. Одетта держала его, и держала крепко.

Дутр научился лгать. Лгать и притворяться. Но разве не это главное в его ремесле? Последнее представление вылилось в настоящий триумф, и Дутр заказал для Одетты роскошный букет, вложив в него записку: «От Пьера — его колдунье». Одетта обняла его, прижалась лбом к плечу и шепнула:

— А знаешь, твоя записка не очень-то и любезна…

Он попытался высвободиться.

— Погоди, — продолжала она, — дай мне немножко побыть с тобой… Пьер, мой малыш!

Вечером они пили шампанское, усадив за стол и Владимира.

— За твой успех в будущем! — провозгласил Пьер, поднимая свой бокал и глядя на Одетту.

— За твое счастье!

Секунду они глядели друг на друга, потом оба с улыбкой взглянули на сестричек.

— Прозит!

Дутру пришлось проводить Владимира до пикапа и уложить его спать. Чтобы напоить беднягу Влади, достаточно было капли шампанского. Потом Дутр долго бродил вокруг фургонов. Небо над Парижем пламенело, воздух пах влажной травой. Проходя мимо «бьюика» и поглядевшись в стекло, он отметил собственную элегантность, блестящие отвороты фрака и подумал, что никогда не был и никогда не будет таким, как другие. В этот поздний час на всей земле его ровесники обнимают своих любимых. Они шепчут нежные слова, повторяют: «Ты моя единственная!», склоняясь к нетерпеливо ждущей их возлюбленной. Как это просто для других!.. Дутр смотрел на фургон, где сестрички, возможно, не спали, враждебно следя друг за другом в потемках. Он присел на лесенку своего фургона и закрыл лицо ладонями. Одна и та же мысль точила его, как червяк яблоко. Точила днем и ночью: другие! другие! Пройдет несколько часов, и все другие проснутся, мурлыча что-то под нос, побреются, поцелуют жену, которая еще спит, уйдут на службу, в мастерскую или на завод. Они будут работать, как от века положено мужчине, работать по-настоящему. В руках у них будут инструменты, всамделишные инструменты. У них будут заботы, будут огорчения, всамделишные огорчения и заботы. Господи! Неужели от нестерпимой тоски у него не разорвется сердце?

Он поднялся в свой фургон, разделся и бросил взгляд на стоящий рядом столик: колода карт, корзинка, шпаги. Дутр пожал плечами. Когда-то в колледже он молился перед сном. Он улегся и, прежде чем заснуть, тихо повторил то, что стало для него привычной молитвой: «Что у этого господина в руке? — Газета. — Какого цвета пальто на этой даме? — Черного. — Из чего оно? — Из каракуля». На тридцатой фразе он заснул. Голубки расхаживали по своей клетке. Полицейские, объезжавшие парк на мотоциклах, обернулись.

— «Семейство Альберто», — прочитал один.

— Ну и работенка у них! — заметил другой.

VII

Фургоны остановились в сосняке неподалеку от Бринеля. Потребовалось все умение Владимира, чтобы ухитриться въехать в этот сосняк, поставив фургоны под ветвями сосен. Час был поздний, поужинали на скорую руку. После ужина Дутр вынес на свежий воздух раскладные кресла.

— Принеси и ликер, там есть малиновый, — попросила Одетта. — Ну и жара! Вы еще не высохли от жары, а?

Земля, воздух, одежда — все пахло смолой. Бледный лунный свет сочился сквозь сосновые ветки, как масло. Изредка мимо проносилась на полной скорости машина, и от волны теплого липкого воздуха вздрагивали ветки. Дутр налил всем по капельке ликера и разбавил ледяной водой.

— Позвать Влади? — спросил он.

— Погоди, пусть закончит, — ответила Одетта.

Владимир неподалеку от них менял колесо пикапа. Казалось, что там, в ярком свете переносной лампы, где мелькал его угловатый силуэт, идет спектакль китайского театра теней. Все четверо молча потягивали ликер. Было что-то колдовское и в соснах, освещенных луной, и в мерцающем живыми звездами небе. Одна из сестричек обратилась к Одетте, и Дутр без труда понял. «Я мигом вымою и вернусь».

— Ja, — отозвалась Одетта, — spute dich![14]

Девушка поднялась в фургон у них за спиной, и стало слышно, что она убирает со стола посуду.

— Какая? — шепнул Дутр.

— Грета, — тоже шепотом отозвалась Одетта и уже громче добавила: — А не кажется ли вам, что мы можем сидеть с большим удобством? Вынеси столик, милый, а то нам некуда ставить стаканы.

— Я вынесу, — предложила Хильда.

— Спасибо, вынеси. Можно взять любой.