Табия тридцать два

– Лет двадцать назад между Броткиным и Д. А. У. произошел конфликт, в результате которого они полностью разорвали отношения. Дмитрий Александрович выдающийся человек, но лучше бы вам, Кирилл, не видеть его в гневе: страшное зрелище. Мы, тогдашние аспиранты, сначала совершенно ничего не поняли – и не знали, как действовать; ну, пытались немного успокоить Д. А. У. Тщетно, разумеется. Броткин был проклят, предан анафеме, и с тех пор само его имя нельзя произносить в присутствии Уляшова. (А раз в присутствии Уляшова – значит, и в присутствии Абзалова, Зименко, Аминова и всех остальных. Теперь понимаете, почему вы никогда не слышали о Броткине?) Естественно, такое «отлучение» самым непосредственным образом повлияло на академическую карьеру Саши: блестящий историк, талантливый преподаватель, он в одночасье оказался выставлен из университета на улицу и не мог отыскать работу – его просто никуда не брали, опасаясь реакции Д. А. У. (повторюсь, Уляшов страшен в гневе). Крах, разгром. Уж не знаю, чем бы все кончилось, возможно, бедный Саша сошел бы с ума или наложил на себя руки – ведь он так любил науку, любил шахматы! Может быть, банально умер бы с голоду, оставшись без средств к существованию, но хоть в чем-то ему тогда повезло. Он ведь, помимо тонкого понимания истории, всегда отлично считал варианты и умел оценивать позиции, и его в какой-то момент тайно позвали на кафедру анализа закрытых начал. Вы, конечно, в курсе, что аналитики вечно враждуют с историками и потому мнение Уляшова для них не указ, но у Д. А. У. могучие связи в верхах, так что требовалась осторожность. С тех пор Саша так и трудится на этой кафедре – инкогнито, – пишет какие-то исследования (подозреваю, что великолепные: есть мнение, что он – лучший в России специалист по защите Грюнфельда; впрочем, мне сложно об этом судить). Но, разумеется, если вы вдруг придете на кафедру анализа закрытых начал и попросите позвать Александра Сергеевича Броткина, вам ответят, что никакого Броткина у них никогда не числилось. Вот такая подпольная жизнь великого ученого, Кирилл, такая грустная линия, невеселый форсированный вариант.

Фридрих Иванович замолчал и принялся скручивать папироску. А у Кирилла голова шла кругом от потрясающих новостей. Чего только не услышал он за последние два часа: академическое прошлое Саслина! кричащий «ку-ка-ре-ку» Абзалов! чудовищный гнев Уляшова! подпольное существование Броткина! Сил удивляться уже не оставалось.

– И потому, Кирилл, – добавил Фридрих Иванович, – если вы все-таки решитесь общаться с Броткиным, позаботьтесь, чтобы об этом ни в коем случае не узнал Абзалов, а уж тем более Дмитрий Александрович. Иначе сразу отправитесь назад в Новосибирск.

– Спасибо, Фридрих Иванович, я постараюсь быть осторожным. Но, кстати, в чем вообще причина того конфликта, произошедшего между Уляшовым и Броткиным?

– Ох, это очень неприятная, даже непристойная история, и виноват в ней, конечно, сам Броткин: он встал на скользкую дорожку. Он принялся играть в шахматы-960.

(Тут уж Кирилл не смог сдержать изумленного восклицания.

Каисса, так вот что за извращения имелись в виду!)

* * *

Итак.

Это слово – «итак» – краткое, крепкое, какое-то угловатое, чем-то напоминающее шахматную ладью, вспыхивало в мыслях Кирилла, тревожило, беспокоило.

Итак, Брянцев не шутил.

Итак, Броткин существовал.

Итак, надежда еще оставалась.

Итак,

надо было действовать: пойти на Кафедру анализа закрытых начал, разыскать там Александра Сергеевича, познакомиться, как-то завоевать его доверие – и постепенно выводить разговор на статьи Крамника. Казалось бы, куда проще, но Кирилл каждый раз откладывал выполнение этого плана. И немудрено – чтобы отправиться к человеку, играющему в шахматы-960, требовались воля и даже известное бесстрашие. (Каисса, если бы выяснилось, что Броткин принимает регулярное участие в БДСМ-вечеринках, или в групповых гей-оргиях, или в сеансах коллективной мастурбации, Кирилл не был бы столь шокирован – но шахматы-960? Это уже выходило за всякие рамки, не укладывалось в голове.) При всей неосведомленности Кирилла относительно любых перверсий (Нона и Майя часто смеялись над его наивностью, не говоря уж о Брянцеве), о шахматах-960 он, к сожалению, знал.

(Хотя предпочел бы никогда не знать.

Увы, maxime scientia multa dolores[21].)