Табия тридцать два

– Теперь, Кирилл, вы понимаете мой скептицизм? – продолжал Абзалов. – Stockfish и другие подобные ей программы чрезвычайно опасны для шахмат. В какой-то момент паническая боязнь читерства, подобно ядовитому туману, окутала все международные турниры, а в мире шахмат установилась атмосфера взаимной подозрительности; после трех-четырех подряд ходов по первой линии любого игрока готовы были обследовать чуть ли не под микроскопом – на предмет тайных передатчиков, сообщающих подсказки. И как от этого уберечься? Использовать металлоискатели и рентгеновские аппараты? Сооружать устройства для глушения электромагнитных сигналов? Или, может быть, начинать каждую партию с медосмотра игроков, заглядывать в рот и в уши, светить фонариком в прямую кишку? Нет, Кирилл! Подумайте хорошенько, и вы поймете, что Карантин и отсутствие мощных компьютеров в России – это настоящее благо для шахмат. (И не считайте меня луддитом. Да, без Stockfish мы теряем в качестве анализа, но вы же учили в школе партии великого Тиграна Петросяна – зачастую жертва качества является путем к победе.) Пусть мы не способны оценивать позицию с точностью до одной сотой пешки, пусть анализируем по старинке. Зато наша страна избавлена от проблемы читерства, одолевающей шахматы за рубежом; и я ничуть не преувеличу, если скажу, что Россия – последняя твердыня честной человеческой игры, оплот традиционных шахматных ценностей (которые мы, Кирилл, как историки, обязаны защищать). Помните третий постулат Уляшова? «Любые исследования шахматной культуры должны вестись таким образом, чтобы случайно не нанести ей, слишком еще нежной и слабой, непоправимого вреда». Считайте, что мое отношение к западным инновациям (там же компьютерных программ как цветов у радуги, не только Stockfish, но и Fritz, и Shredder, и Komodo, и Hydra, и Rybka; вавилонское столпотворение, Содом и Гоморра!) – практический вывод из этого постулата. Я восхищаюсь мощью современных компьютеров и был бы даже рад в глубине души, если бы программы вывели на чистую воду бездельников-аналитиков, но все же лучше не соблазняться этими миражами и полагаться в науке лишь на собственные, человеческие, силы.

– Да, но ведь в то же время, – принялся (по старой привычке) возражать научруку Кирилл и внезапно осекся: никаких внятных возражений не находилось.

(Конечно, Иван Галиевич был прав.

Но кто бы мог подумать. И как опасны эти компьютеры!

Что же произойдет, когда Карантин снимут?!

Одно ясно: шахматы нужно беречь. А вообще интересно было бы поговорить на эту тему с Дмитрием Александровичем. (Увы, после тайного визита к Броткину Кирилл внутренне боялся новой встречи с Д. А. У. Почему-то казалось, что Уляшов моментально догадается о предосудительном поступке своего аспиранта. Уж лучше переждать какое-то время, не рисковать. Эх, и зачем Кирилл вообще пошел тогда на кафедру анализа закрытых начал?!))

С такими тяжелыми мыслями, совершенно потрясенный услышанным, Кирилл отправился пешком в сторону дома. На Дворецкой площади возле Эрмитажа продавали пирожки с капустой, по Невскому проспекту ехали облупленные троллейбусы, вдоль Михайловской улицы (упирающейся в памятник Михаилу Ботвиннику) толпились нарядные граждане с детьми (шли, вероятно, в Театр комедии на премьеру «Жизни и смерти Паоло Бои, прозванного Сиракузцем» (авантюрист и шахматист Паоло Бои жил в Венеции, сражался с турками-османами при Лепанто, обучал игре испанского короля Филиппа II и Папу Римского Павла III, попадал в плен к алжирским пиратам, изобретал «живые шахматы», а однажды выиграл партию у самого дьявола)). Подумав о дьяволе, Кирилл почему-то следом сразу же подумал о Роберте Фишере, об изобретенных Фишером шахматах-960 («Вот уж где было бы раздолье аналитикам!»); и внезапно его осенило.

Каисса, как все просто (и как все хитро)!

«Раздолье аналитикам».