Табия тридцать два

Поезд полз медленно, что твой шатрандж, проводница разносила чай, пассажиры расстилали белье, сыпали из подушек гусиный пух. За окном поля борщевика (бескрайние ядовитые заросли, остановить распространение которых никак не удавалось: «принцип Парето» применительно к борщевику почему-то не работал), узкие пыльные проселки, заброшенные, разрушенные города – унылое зрелище («А ведь не случись Кризиса, в этих городах жили бы сейчас люди, – думал Кирилл, – строились бы предприятия, ходил бы транспорт. До чего довели Россию политический авторитаризм и романы Тургенева!»). Но все равно на душе было как-то хорошо и покойно. Шуша, абсолютно счастливая, сияющая, забывшая обещание молчать, рассказывала Кириллу о своем исследовательском проекте, посвященном эволюции гамбитов («Термин „гамбит“ происходит от итальянского „dare il gambetto“ („дать подножку“): вы жертвуете пешку, чтобы быстрее развить фигуры и начать атаку на короля. Подобный стиль игры очень любили итальянские романтики XVII века; в известном смысле гамбиты той эпохи (Королевский гамбит, прежде всего) могут быть поняты как растянутые на двадцать и более ходов комбинации с открытым финалом: aut cum scuto, aut in scuto[45]. Но с прогрессом шахмат такая игра стала считаться слишком легковесной: техника защиты возросла и принимающей гамбит стороне все чаще удавалось отбить атаку, удержав пожертвованный материал. Дошло до того, что Рудольф Шпильман написал статью „У постели больного Королевского гамбита“, а доктор Тарраш заявил: „Играть Королевский гамбит – почти безумие“. Казалось бы, гамбитная игра должна уйти – но она удивительным образом переродилась, когда пешку придумали жертвовать не ради создания немедленных тактических угроз, но ради стратегической инициативы. Полное признание такой подход получил в 70-х годах ХХ века, с расцветом Волжского гамбита. Ненормальный, удивительный гамбит! Ведь, по замечанию Липницкого, „гамбит всегда ассоциировался с понятием «немедленно»“, здесь же черные просто отдавали пешку, разменивали ферзей (!) и продолжали партию, никуда не спеша. Немногим позже великий Олег Романишин реализовал похожую гамбитную идею в Каталонском начале»). Кириллу более-менее известны все эти сведения, в них нет ничего нового, но… пусть бы Шуша так и говорила – хоть целую вечность. Пусть бы поезд ехал и ехал. Пусть бы гремели колеса, мерцали лампочки; мелькал за окном борщевик. Чтобы не думать, не волноваться,

и почти ничего не хотеть,

не желать;

(не быть?).

А когда они прибыли наконец во втором часу дня в Москву, Шуша побежала встречаться с «бабулей», а Кирилл отправился на Смысловский бульвар. И отыскал ЦДШ, и записался в читальный зал, и нашел в каталоге ту самую статью Крамника.)

И вот, оказывается, все это было напрасно.

Бюрократические препоны выглядели абсолютно (аб-со-лют-но) непреодолимыми.

Оставалось признать поражение, вернуться на вокзал, взять билет и ехать обратно, в Петербург. Чем скорее, тем лучше (Каисса, сколько темпов потеряно зря). И как же нелепо получилось. Плюнув с досады под ноги, Кирилл решительно зашагал в сторону Арбатских ворот, но вдруг подумал, что стоило бы сообщить Шуше о своем внезапном отбытии. Ведь они планировали встретиться вечером (когда Шуша вернется из театра, а Кирилл – ха-ха! – закончит работу со статьей Крамника): погулять вместе вдоль Москвы-реки, дойти до Красной площади. Теперь гулять – да и вообще оставаться в этом неприветливом городе – не было никакого желания; что же, придется милой Шуше развлекаться самой.

Кирилл набрал номер.

– Шуша, привет. Извини, вечером не сможем увидеться, я прямо сейчас уезжаю в Петербург. Все нормально, просто в ЦДШ, как оказалось, мне делать нечего, статью не дают без «особого разрешения», а оформить его тоже возможности нет.

Как-то почти помимо собственного желания Кирилл начал объяснять Шуше про это разрешение, про необходимость заверенного письма от научрука, про загадочный «Реестр МПИ», про всю невозможную бюрократию, и голос его, вероятно, звучал очень расстроенно, так что Шуша сочувственно молчала, ничего не говорила, да если бы и говорила, слышно ее было плохо из-за уличного шума (или она уже в театре?), а, впрочем, какая разница, что она могла бы сказать в такой – откровенно патовой – ситуации? Хмыкнуть, пожать плечами. Она и шептала что-то тихонечко, мол, жалко, обидно, не унывай, дежурные фразы, потом вообще вдруг стала отвлекаться, нервно отвечая кому-то в сторону, но когда Кирилл понял, что пора заканчивать разговор, и сказал: «Увидимся как-нибудь», и хотел уже повесить трубку, Шуша вдруг закричала: «Кирилл, подожди! Не бери билет. Тут, оказывается, есть… Возможно, есть… В общем, ничего пока не делай. Я тебе перезвоню. Подожди!»

Что там выдумала Шуша?

Кирилл уселся на скамейку и принялся ждать.

Смысловский бульвар шелестел листвой, мимо ЦДШ проходили компании девушек и молодых людей, со стороны Волхонки доносились сигналы автомобилей.

Неподалеку старички играли в быстрые шахматы.