Табия тридцать два

Вяло ссорились какие-то пьянчуги («Да ты ж сам как отсталая пешка! Я ж тебе объясняю: во всем – виноват – Шлехтер! Посмотри-ка на цены в магазинах!»).

Тянулось время.

Минут через пятнадцать (а то и двадцать) раздался звонок, Кирилл схватил телефон и услышал торжественный – даже, пожалуй, торжествующий – голос Шуши:

– Все отлично, Кирилл, все получилось, ты сможешь прочитать эту статью. Сегодня вечером! В двадцать ноль-ноль приходи к памятнику Чеховеру – это в Камергерском переулке, в пяти минутах от Большого театра. Там тебя встретит моя бабуля.

* * *

«У шахматной партии, говорил классик, три этапа: дебют, когда рассчитываешь получить преимущество, миттельшпиль, когда веришь, что получил преимущество, и эндшпиль, когда видишь, что у тебя проиграно. Многие люди постарше любят толковать эту фразу как метафору жизненного пути: мол, дебют похож на полную надежд юность, миттельшпиль – на деятельную зрелость, а эндшпиль – на скорбную старость. Справедлива и фенологическая интерпретация: первые движения фигур в дебюте напоминают весну, за ними следует летняя пышность середины игры, изобильное цветение замыслов и маневров, а в конце приходит осеннее увядание эндшпиля – холодная прозрачность доски, на которой прозябают два короля да горстка оставшихся пешек. Возможно, именно поэтому в шедеврах позднего Чеховера так отчетливо сквозит октябрьская грусть, горечь прошедшей жизни? Оу, все мы со школы помним его этюды. В них всегда был эндшпиль, и всегда тяжелейший, и, разумеется, не могло идти и речи ни о какой победе – требовалось найти хотя бы ничью: спастись в последний момент, чудом удержаться у края, выстроить в проигранном положении крепость, неприступную для превосходящих сил противника.

И зачем такие произведения? Щемит сердце от них, наваливается тоска.

Не лучше ли сочинять что-нибудь радостное, оптимистичное?» —

так размышлял Кирилл,

сидя в тени Камергерского переулка (куда он пришел в двадцать минут восьмого), замирая в сомнениях перед бронзовым мужчиной средних лет, печально и чуть насмешливо взирающим на мир через стеклышки очков («Великому мастеру шахматной композиции В. А. Чеховеру (1908–1965) от благодарных потомков», – гласила надпись на постаменте). Хм, а можно ли сказать, что Чеховер был одним из людей, приблизивших «ничейную смерть» шахмат? (Ведь он показал своими этюдами, что целый ряд позиций, ранее считавшихся безнадежными, в действительности защитимы. И уменьшил таким образом результативность игры. Э-э, знал бы «великий мастер», к чему приведут его произведения, у какого разбитого корыта останутся однажды «благодарные потомки».) Впрочем, зачем рассуждать по такой грустной линии (будто мир уже обречен)? Вдруг – нет никакой «ничейной смерти», вдруг это всего лишь вздорная легенда? А Кирилл развесил уши! А Броткин специально сгущает краски. Но для чего? Для того, например, чтобы оправдать собственное порочное пристрастие к шахматам-960… Звучит вполне логично…

– Кирилл? – раздался вдруг чей-то голос.

Очень старая и очень аккуратная дама стояла у памятника.

– Ой, здравствуйте! Да, я Кирилл! А вы – бабушка Шуши?

– Меня зовут Капитолина Изосифовна.

– Очень приятно! А где сама Шуша?

– Шушу я отправила домой, нечего ей по ночам бродить. Что ж, идемте?

– Э-э-э, а куда?

– Как куда, в ЦДШ. Вам очень повезло, Кирилл, что я услышала ваш телефонный разговор. Представляете, моя Шуша, оказывается, не знала, что я работаю в ЦДШ. Это надо же, до такой степени не интересоваться карьерой собственной бабушки.

– Вы работаете в ЦДШ?

– Да, и я вам помогу. Из любви к науке. Сворачивайте сюда, в переулок.

– Нам разве не на автобусную остановку? – удивился Кирилл.

– Каисса с вами, молодой человек! Мы пойдем пешком.

– Пешком?

– Вы боитесь, что нас смогут выследить по песку, который из меня сыплется? Я еще не настолько стара. Во-первых, нам не нужно быть у ЦДШ слишком рано (чем меньше глаз, тем лучше). Во-вторых, ходить пешком полезно для здоровья. В дни моей юности шутили, что «шахматисты ходят сидя», но это не про меня. Я хожу стоя, ногами.