Табия тридцать два

(Кирилл вдруг почувствовал, как отлегло от сердца.)

Мы потеряли массу темпов, мы убедились, что нас пугают фантомами, и теперь мы возвращаемся – к настоящей науке, к диссертации, к анализам Итальянской партии.

А Броткину надо будет как-нибудь позвонить

(но чуть позже,

потом,

……

когда свободное время найдется).

* * *

Время (для звонка Александру Сергеевичу) нашлось нескоро – по возвращении в Петербург Кирилл с головой ушел в какие-то необязательные, но приятные хлопоты, в легчайшие заботы, в мимолетные разговоры (в теплые вечера июня). Он встречался в центре с Майей, и один день они гуляли вдоль Большой Невы, и другой день вдоль Мойки, а как-то раз поехали в гости в район Семенцов, где черные мосты над Обводным каналом и отдаленный грохот железнодорожных составов, идущих на Царское Cело (ныне город Ботвинник). Майина подруга Вера, жившая в Семенцах, решила устроить спиритический сеанс – вызвать дух Михаила Таля («Помните, как Виктор Корчной вызвал дух Гезы Мароци и сыграл с ним партию в шахматы? Применил Французскую защиту»). Кроме Кирилла, Майи и Веры пришли еще три девушки; все вместе уселись за круглым столом, начертили на скатерти буквы и числа, зажгли восковые свечи, поставили в центре блюдечко. (На вопрос «Здесь ли ты?» дух ответил «da», на вопрос «Какой лучший первый ход за белых?» ответил «1.Kf3», а на вопрос «Как черным защищаться от 1.e4?» ответил «1…c6». «Кажется, мы не Таля вызвали, а Анатолия Карпова», – пробормотал Кирилл, и девушки засмеялись и тоже стали шутить; так сеанс и кончился.) А потом Кирилл с Майей отправились домой, шли пешком мимо каких-то одинаковых улиц – Раузерская, Макагоновская, Вересовская, Полугаевская, Суэтинская, Бронштейновская, – и весело болтали, и целовались на каждом углу, и Майя рассказала о старинном мнемоническом правиле, фразе «Разве Можно Верить Пустым Словам Балерины?», помогающей запомнить порядок, в котором следуют эти улицы.

Эх, Семенцы!

Кроме того, вечером пятницы Кириллу позвонил Иван Галиевич Абзалов и попросил в следующий понедельник прийти на заседание исторического факультета: «Уляшов хотел, чтобы вы непременно были. Чтобы начинали постепенно вникать в тонкости организации учебного процесса». Изумленный Кирилл принялся расспрашивать, зачем ему «тонкости организации учебного процесса», ведь он рядовой аспирант, и дело его – диссертация, и Абзалов сначала увиливал, и отделывался общими фразами, но потом, словно бы устав отпираться, сразил Кирилла новостью: «Д. А. У. планирует позвать вас работать на нашу кафедру, на должность ассистента преподавателя. И я поддерживаю его идею. Вы человек вдумчивый, трудолюбивый; вы станете отличным сотрудником». Кирилл пытался осознать услышанное, а Иван Галиевич продолжал: «У вас будет полставки, работа начинается в сентябре. Конечно, для подготовки диссертации останется меньше свободного времени, но опыт преподавания тоже очень полезен, плюс все-таки деньги, зарплата. Что скажете?»

(Каисса, Абзалов еще спрашивал: «Что скажете?»

Кто же отказывается от таких предложений? Сам Уляшов зовет Кирилла – и уже не просто в аспиранты, но в настоящие коллеги, в сотрудники кафедры, в преподаватели. Вот это позиция, вот это комбинация, вот это партия (не сойти бы с ума от счастья)!)

Кирилл рассыпался в благодарностях, в словах признательности, в уверениях, что он будет самым ответственным ассистентом преподавателя на земле, и довольный Абзалов попрощался с ним, договорившись увидеться в понедельник, и сказал напоследок: «Знаете, Д. А. У. очень ценит, что вы прислушались к его мнению и решили делать диссертацию не о Берлинской стене, но о Giuoco Pianissimo. Вы ее быстро напишете и защитите».

В мареве летних удовольствий, юных надежд и радостных новостей немудрено было бы и вовсе забыть о мрачной фигуре Броткина, скрывающегося на краю города, играющего в запрещенные шахматы-960 и пророчащего скорый приход «ничейной смерти».

Но Кирилл не забыл. После той истории со спасением из-под ливня сумки-тележки он видел в Александре Сергеевиче вовсе не зловещего отвергнутого гения, лелеющего мстительные планы, но обычного человека, и научился быть снисходительным к этому человеку, и даже привязался к нему, и, пожалуй, подружился с ним. Одно время они созванивались почти каждый день, теперь случился перерыв (из-за поездки Кирилла в Москву), но… уже пора. Пора бы позвонить снова. Пора увидеться. И пора (мечтательно думал Кирилл) еще раз помочь несчастному Александру Сергеевичу – объяснить, что его idée fixe о гибели традиционных шахмат безосновательна, что это чистая паранойя, умственная, психическая болезнь, а ведь признание болезни есть первый шаг к выздоровлению, и, может быть, Броткин сумеет (при участии Кирилла) постепенно побороть навязчивые страхи, и когда-нибудь снова полюбит нормальную шахматную игру, и навсегда бросит гадкие фишеровские извращения. Сколь благородная цель!