Табия тридцать два

– Вижу ваши ценные дары! – мрачно усмехнулся Кирилл, бросив взгляд на открытую бутылку белого вина, которую, очевидно, вместе распивали Майя и Брянцев.

– Я попросила Андрея купить, раз он ко мне, то есть к Левушке…

– К Левушке? – зло повторил Кирилл.

– Чего ты разволновался, homo exaestuans[56]? – спросил Брянцев. – Пусть даже и не к Левушке. Захотелось мне в кои-то веки навестить бывшую одноклассницу, что такого?

– Одноклассницу? – Кирилл почувствовал, что перестает понимать происходящее. – Майя… ты же мне говорила, что видела Андрея всего три-четыре раза в жизни?

– Майка, правда?! – громко захохотал Брянцев. – Вот это ход конем!

Майя кусала губы.

– Ничего не хочешь объяснить? – тихо спросил ее Кирилл.

(О, если бы она стала объяснять!

Если бы она ответила хоть что-нибудь. Если бы как-то попыталась выправить эту невозможную, невыносимую позицию. Если бы… Но она молчала, а значит, все было решено. Кирилл развернулся и, не говоря больше ни слова, ушел из дома Саслиных —

на-все-гда.)

* * *

На рассвете Кириллу приснился сон:

высокий Троицкий мост через Неву, и Кирилл идет по нему, спешит в общежитие, оставляя за спиной Петровскую набережную, Майю, Брянцева, их смех и их вино, их обман и их подлые тайны, торопится на другой берег, но мост все никак не кончается, все длится и тянется, все тянется и длится, разматывается вдаль, оказывается не мостом, но сложной задачей (подобной задачам самого Троицкого, этого величайшего из композиторов).

Ах, уж Алексей Алексеевич сумел бы найти решение!

Впрочем, что тут решать? Все и без Троицкого ясно.

Майя состояла в романтических отношениях с Брянцевым, и, вероятно, давно, и не собиралась прекращать их из-за Кирилла – конечно, кто такой Кирилл, никто, ничто, убогий провинциал, очередной аспирантик, ковыряющий чего-то в Итальянской партии и почему-то поверивший в возможность счастья. Глупость, наивность! Неточность. (Но как хорошо было; эти беседы и эти прогулки, эти поцелуи. Увы, tout passé, tout cassé, tout lassé[57]. Теперь, дорогой Кирилл Геннадьевич, ты совсем один (в чужом городе, без друзей и без близких; без понимания, как жить дальше). А как жить дальше? Вероятно, читать; исследовать; работать над диссертацией; не отвлекаться на развлечения; не соблазняться призраками dolce vita (всегда так охотно летевшими на Майин смех); трудиться. Пусть не осталось любви; есть наука, есть шахматы, есть, как говорил Тартаковер, слон с надеждами на будущее, два коня для маневров и три удобных поля между слабыми пешками.

Инда еще поскачем.)

Именно в таком настроении пребывал Кирилл, когда обдумывал свое положение, когда чувствовал, что не может терпеть Петербург, когда осознавал острую необходимость забыться в каких угодно делах. И именно это настроение подтолкнуло его к простой идее – взять билеты и поехать опять в Москву: выяснить вопрос о второй статье Крамника, увидеть собственными глазами, какой год стоит на библиотечной карточке – 2024-й или 2042-й? Пожалуй, такое решение могло показаться импульсивным (Кирилл, вы же недавно из Москвы?), и не слишком обоснованным (Кирилл, вы же не верите всерьез россказням Броткина?), и вообще почти глупым (Кирилл, вы в самом деле готовы терять темпы на эту поездку?) – и все же оно было лучшим из всех возможных решений в данной неблестящей позиции.

И вот он ехал в ночном поезде и ему снился Троицкий мост.

……

Вообще спалось Кириллу плохо. Сначала студенты в соседнем купе долго пили чай, о чем-то спорили, громко пересказывали друг другу старинные анекдоты («– Однажды Алехина спросили: „Вы знаете русский, немецкий, французский, испанский и английский языки; на каком из этих языков вы думаете, когда играете в шахматы?“ Алехин в ответ: „Если я, играя в шахматы, иногда и думаю, то только на русском“, – А-ха-ха, отлично! – А такую слышали: однажды Фишер давал сеанс одновременной игры для заключенных, и один из его партнеров попытался украсть фигуру. Фишер говорит: „Сделаете так еще раз, и я попрошу начальника тюрьмы, чтобы вам прибавили срок“. Заключенный в ответ: „А у меня пожизненное!“»); потом проводница бегала туда-сюда, гремела ведрами; потом состав принялся каждые двадцать минут останавливаться (и трогаться, и снова останавливаться), и какие-то люди в оранжевых робах светили фонарями за окном, в светло-серых июньских сумерках, в зарослях исполинского борщевика. Какой уж тут отдых. В итоге на площадь трех вокзалов Кирилл вышел сонным и сердитым, с помятым лицом и с пухом в нечесаных волосах. Хотелось есть, но да ладно; хотелось выпить чего-нибудь горячего, но в вагоне под утро сломался бойлер (или это студенты выхлебали за анекдотами весь кипяток?). Присев на лавочку, Кирилл принялся сосредоточенно скручивать папиросу. Идти в ЦДШ было рано – девять утра, а читальный зал начинал работать только в полдень.

Казалось бы, не слишком удачный дебют, однако…