– Ну и х*ен с ними, – брат сидел прямо на полу, сжимал почти опустевшую бутылку вискаря, прислонившись к соседской двери. Васька… Он был красивым. Все девчонки интерната грезили о взбалмошном мальчишке, навещающем свою сестренку. Знал бы он, сколько мне пришлось драться за него. Сколько волос я повыдергивала только за то, что они впутывали моего брата в свои девчачьи разговоры, сколько длинных кос поотстригала тем, кто умудрялся закрыться с ним в подсобке. Он был только мой…
– Заползай, пьянь.
– Ой, кто бы говорил, – прошипел он и стал пробираться в квартиру, волоча за собой дубленку. – Ты давно на себя в зеркало смотрела?
Щелкнув выключателем, осторожно подняла глаза, чтобы встретиться взглядом с той, которая с осуждением смотрела на меня из зеркала в толстой медной раме. Абсолютно серое лицо с выпирающими скулами, глубокие впадины под глазами, оттеняющие темные глаза серо-зелеными кругами, потрескавшиеся губы и заострившийся нос. Предательские ключицы выпирали из растянутого ворота пижамы, а руки превратились в тонкие веточки.
– Ты давно ела-то?
– Жива же еще, чего припёрся?
– Не отвечаешь на звонки, вот и припёрся, – Васька скинул обувь, сбросил висевшую на одной руке дубленку и пополз в гостиную, скребя стеклом бутылки по паркету.
– Верх братской любви.
– Ой, ты тоже хороша. Может, я давно сдох в подворотне, а ты даже не позвонила. Только о себе и думаешь. Впрочем, это в твоем стиле.
– Я была спокойна, потому что каждый день получала от тебя жизнеутверждающие фразы, на какой паблик подписался?
– «Жизнь – боль», – хрипло рассмеялся брат и распластался на мягком ковре с высоким ворсом. – Есть, что пожрать?
– Белое полусухое, подойдет?
– Нет, второе у меня с собой, – встряхнул бутылку, рассыпав мелкие брызги по белому дивану. – Но как только мой ужин закончится, не побрезгую твоим.
– Так и знала, пустила еще одного нахлебника, на свою голову, – упала на диван, спустив руку к сухой ладони брата. Пальцы судорожно сжимали стекло бутыля, едва заметно подергиваясь. Оттопырил мизинец, зацепил мой и сжал из последних сил. Я готова была просто молчать. Ну и пусть будет рядом. – Хочешь, закажу пиццу?
– Валяй.
Впервые за последние пару дней взяла в руки телефон, сухо смахнув все уведомления о входящих сообщениях. Закрыла глаза, чтобы просто не видеть имена тех, кто мог писать или звонить. Голова гудела и без чужого сочувствия. Мне с лихвой хватало своего.
– Мать тоже не берет трубку. Как так получилось, что горе мы переживаем по отдельности?
Пропуская его тихие слова мимо ушей, я быстро делала заказ в уже проверенной кафешке недалеко от дома.
– Ты же понимаешь, что про Лёню она сказала не со зла. Просто это реально облегчило бы твою жизнь, ну и наши, в придачу.
От одного только имени меня бросало в пот. Сколько сил мне стоило вычеркнуть, выжечь его из памяти. Сколько слез пролила, пытаясь стереть его навсегда. И опять он всплывает тогда, когда я так слаба, и не в силах сопротивляться этому. Вот был бы отец…
– Я видел Маринку, – продолжал хрипеть Васька, не открывая глаз. Он просто лежал на полу, распластав руки и ноги в разные стороны.
– Я заказала. Через полчаса привезут, – мне не хотелось говорить. Как он не может этого понять? Можно же просто помолчать? Просто наслаждаться болью, просто жалеть себя, вливая в горло спасительный алкоголь. Что ему еще нужно?
– Она счастливая. Смеется.
– С грибами не было, придется тебе есть то, что было.
– Как думаешь, она знает, что ее отец убил Костю?
– Я в душ, за пиццу расплатишься сам, – спрыгнув с дивана, помчалась в ванную, чтобы не слушать то, от чего отгородилась бронированной дверью. Не хочу знать новости, не хочу слышать о чьей-либо радости. Не хочу думать о том, что кто-то может жить дальше. Не хочу знать о жизни, протекающей за стенами этой квартиры.
– Как жить дальше? – его фраза застигла меня уже на пороге.
Жгучие капли боли, конденсатом скопившиеся в уголках глаз, хлынули неудержимым потоком, нарушая уровень влажности.
– Теперь я главный, – прошептал Васька, когда я почти закрыла дверь. Шум воды поглощал мои немые рыдания, мягкая махра полотенца впитывала прожигающие капли ртути, текущие из глаз.
Меня трясло от безжалостного холода кафельной плитки, к которой я прижималась, в поиске утешения. В запотевающее зеркало отстраненно наблюдала за рыдающей девушкой, пыталась рассмотреть ее изуродованную болью гримасу, бледную кожу лица и шеи и болезненно багряную – на груди, исполосованную еще не затянувшимися порезами.
– Прости, – взвывал Васька в комнате, перекрикивая мои рыдания и плеск воды…
Я привык к боли. Мне это уже даже начало нравиться. Специально двигался, чтобы ощутить, что еще жив. Не знаю, что болело больше – внутренности, тщательно промассированные носками бойцовских ботинок, заплывшее от постоянных столкновений с бетонным полом лицо или руки, занемевшие от беспощадных наручников, которыми я был прикован к толстой трубе, проходившей через весь подвал.