Тайна двойного убийства

— Ладно, — миролюбиво сказала я, — забудем об этом. Давайте ближе к делу.

— Ща-а, — Гусенков сполз на кончик стула, зато нависло над моим столом его туловище и странно вытянувшаяся мощная шея с приподнятой головой, уменьшенной детской редковатой челкой на лбу.

Гусенков был — весь готовность служить. И в это время раздался звонок. Голос Антона, я не поняла, чего в нем больше — досады или смущения, поведал мне о событиях на "Радуге”.

Да, было от чего и досадовать, и смущаться!

Горько, но пришлось мне признать, что плохо мы работали с Таней, плохо. Такой или подобный вариант мы должны были предвидеть. Передоверились, поспешили, и вот результат: какой сюрприз преподнесла нам наша необычная свидетельница, сама того не желая.

Ладно, самобичеванием займемся потом, а пока торопил Антон, и я сказала:

— Оформляй опознание машины, как положено. Шофера допрошу и приеду.

Когда я вновь посмотрела на Гусенкова, он смущенно втянул голову. "Прислушивался”, — подумала я.

Шофер действительно уловил тревожные нотки разговора, может, кое-что и услышал, а может, догадался или нафантазировал, но, словно продолжая уже начатый рассказ о деле, к которому мы, по существу, еще не приступали, промолвил:

— Вот я и говорю: не там ищете. Паршин, Лазуткин, да и я тоже — мелкота, шестерки. Вы мотор ищите, тогда все на свои места встанет. А то кра-ажа! Ща-а, кража…

Гусенков говорил, и я не перебивала его вопросами, понимала, что он был прав в основном: мы не могли нащупать основную пружину действия, оттого оно и разворачивалось странно, непонятными скачками: взятка — приписки — кража — смерть потерпевшей Сватко… Невольно обратились мои глаза к месту, где сидел Гусенков, и так ясно увиделась нежно-сиреневая блуза и гордая осанка — совсем недавно там же сидела Галина Михайловна — живая, нарядная и надменная.

Я вздохнула, и Гусенков отнес это на свой счет, заторопился, но мне был уже неинтересен его допрос.

Шофер, конечно же, все, что знает, расскажет. Но не сегодня. А пока его многозначительные намеки мне надоели, мысленно я была уже на "Радуге” и задавала вопросы Шершевичу.

Отправив шофера, который был озадачен моим явным пренебрежением к его показаниям, я стала собирать портфель.

— Войдите, — ответила я на осторожный стук и увидела, что в дверь бочком прошел невысокий худощавый мужчина без определенного возраста — ему равно можно было дать и тридцать, и пятьдесят. Сухая кожа гладко обтягивала скулы, но у глаз сбежались глубокие морщинки, а зачесанные назад волосы были не то белокурыми, не то седыми.

— Браво, — сказал он, подходя к столу, — добрый день.

— Что? — изумилась я, — при чем здесь "браво”? И кто вы такой?

— Браво — это я, — с удовольствием объяснил посетитель. — Фамилия у меня такая.

Глаза его смеялись, и мне стало ясно, что розыгрыш ему нравится и он его проводит не впервые.

Пришлось начать разговор с веселым посетителем.

ГЛАВА 13

Гулин ждал нового следователя и допроса. Жизнь в других измерениях Иван Сергеевич воспринимал странно. Она как бы и перестала быть жизнью, казалась сном — то нелепым, который сейчас кончится, то мучительно страшным и нескончаемым, который неизбежно перейдет в смерть, в прекращение существования.

Нет, Гулин не был бойцом и знал это. Так получалось, что вся жизнь его, которую он до последних событий считал вполне состоявшейся, частенько содержала неприятности и огорчения, но они вкрапливались в общем-то благополучную канву событий, потом как-то утрясались, уходили и забывались. Иван Сергеевич не любил и поминать о них.

Отца Гулин не знал, в детстве жили вдвоем с матерью, и, видимо, от нее перенял легкую сентиментальность, верил, что вокруг него только хорошее, а плохое существует где-то там, по другую сторону, и если к нему приходится прикасаться иногда, то это неприятно и надо пережить неизбежно, как зубную боль. То, что все в доме давал нелегкий труд — сначала матери, а потом и его самого ранняя привычка к работе сделали его чуточку аскетичным и равнодушным к разным жизненным благам. Искреннее удивление вызывали люди, хапающие что попало или, как на "Радуге”, со слезами на глазах разглядывающие царапины на своих блестящих лимузинах. Гулин относился к таким людям со сложным чувством брезгливой жалости и думал даже, что основным их недостатком является лицемерие. Верить в стяжательство и в то, что вещь может стать для человека целью жизни, он не мог. Не умел. Вещи должны служить людям, а не наоборот. Так он считал всегда. Так он привык с детства. И жена, тихая, молчаливая и ласковая, взгляды его разделяла. По этой причине жили они безбедно, и главной причиной их горя была материна болезнь, с которой он смириться не мог.

Болезнь матери сделала его нетерпеливым и вспыльчивым. Постоянная тревога за больную заставила бросить интересную и спокойную работу, перейти на эту распроклятую "Радугу”, с которой и началась жизнь-небытие.