Тайна двойного убийства

Вначале, сразу после ареста, ошеломленный Гулин не мог связать воедино все события, происшедшие с ним. И объяснить не мог. И не переставал удивляться. Зачем? Почему принесла ему деньги та красивая женщина? Зачем он принял ее, уступив просьбе Паршина, который очень уж настаивал и объяснял даже что-то, а что именно, Гулин, к стыду своему, вспомнить не мог. Память рвалась на куски, как старая кинолента, и все время упускала что-то важное, основное. Гулин мучительно ловил ускользающее звено, от непрерывных тяжких дум голова раскалывалась и ныло сердце, боль отдавала в плечо и спину, была порой нестерпимой, он стонал, и на него настороженно глядели люди, существовавшие рядом в этом сне-жизни. Боль в сердце Гулин считал неизбежной принадлежностью его теперешнего состояния, не жаловался никому, пока окончательно не свалился после суда, когда вдруг, слушая и наблюдая, с поразительной и давно не посещавшей его ясностью понял: его судьба — лишь часть какой-то истории, еще не вскрытой, прячущейся за глянцевыми коричневыми обложками его — его! — уголовного дела. Он был пешкой в чьей-то игре, кто-то распорядился его жизнью, безжалостно и необъяснимо.

До суда он ждал, что вот-вот все прояснится. Конечно, его накажут, должны наказать — он вмешался в сферу, ему не принадлежавшую. Замена кузова "Волги” совсем не просто решается, а у той красавицы Сватко не было даже акта оценочной комиссии. И как он мог согласиться! Вот, конечно, его и должны наказать. Но ведь не так!

Он пытался рассказать о своей настоящей вине Захожему, помощнику прокурора, который вел следствие. Но тот отмахнулся от его откровений, поморщился, поправив свой аккуратный пробор.

— Вы же слышали, что рассказала Сватко? Вы получили взятку.

И все. Он слышал, как Сватко уличала его. Видел, как кривилось красивое ее лицо, поджимались четко очерченные помадой губы. Только вот глаза она прятала. Всегда прятала. Он ловил и не мог поймать ее взгляд, ускользающий и неопределенный. И все же он держался. Загонял в себя боль — физическую, душевную. И ждал, ждал.

А вот когда понял и увидел, что поняли другие, силам пришел конец. Так бывает, наверное, в жизни. Он не мог ошибиться, он видел, что в его виновность не верят. Не верят!

Ничто не прошло мимо внимания судей, да и прокурор частенько покачивал головой, слушая, как он жил, как работал, как говорили о нем люди. Тот же Шершевич Виктор Викторович.

Гулин вспоминал хорошие слова Шершевича и полнился стыдом: подвел человека. И еще думал, что та же сила, сломавшая его, может сломать и Шершевича, с его доверчивостью и некоторым, надо признать, ротозейством. Прислушайся директор к нему раньше, может, и не развернулись бы события так трагично. Но Шершевич в свое время только махнул рукой, мол, ладно, потом разберемся во всех этих липовых накладных, в залежах дефицита, в отпуске запчастей… Прислушайся Шершевич вовремя, может, и не взяла бы верх та злая сила. В причастности Паршина к нечистым делам на станции Гулин теперь не сомневался. И кто-то был еще, был. Только вот кто?

Все следовало взвесить, все заново продумать. Но не было сил. Недаром он всегда знал про себя: не боец он, нет, не боец.

И когда наступила разрядка, когда с радостью увидел: верят, верят ему, недаром и дело направили на новое расследование, он слег. Так некстати, так не вовремя слег он. Второе дыхание к нему не пришло, и он сошел с дистанции, как смертельно уставший спортсмен. В больничной палате обстановка напоминала привычную, с которой часто встречался, навещая больную мать. Сковавшая все тело боль понемногу отпускала, а тут еще доктор, молодой, из начинающих, подолгу просиживал у его постели. Они беседовали мирно, на равных, так что Ивану Сергеевичу начинало казаться, что сейчас откроется дверь, придет навестить его Лида, жена. И кончится страшное время.

Но доктор уходил, Гулин оставался наедине со своими мыслями и снова начинал мучительно думать: почему? Почему такое могло случиться? К чему он прикоснулся, что так больно ударило его, смяло? Что это была за сила, и можно ли ей противостоять? Когда доктор сказал ему, что с ним будет работать следователь, женщина, Иван Сергеевич подолгу думал о ней, представляя, как она выглядит, как к нему отнесется. Будут ли они союзниками? Не отмахнется ли и она, как Захожий, от его слов и подозрений?

Лишенный возможности получать информацию, он по крупицам собирал все — и сочувственный взгляд пожилого бритоголового прокурора, брошенный на него, когда прокурор уже сел на свое место, закончив речь. Не обвинительную, а в его защиту речь. Прокурор сказал, что у него есть сомнения, да, именно так он и сказал — сомнения. И посмотрел на Гулина. Вот этот взгляд и помнил Иван Сергеевич, а потому надеялся: женщина-следователь, посланная этим прокурором, будет ему союзником.