Тайна Клумбер-холла

Приведенный в замешательство и озадаченный, я присел на край кушетки, гадая, уж не привиделось ли мне всё это, и нельзя ли объяснить подобную галлюцинацию нервным возбуждением, охватившим меня после стычки в ущелье. И тут меня застигло врасплох новое диво. Прямо над моей головой раздался странный звук – пронзительный, звенящий, похожий на тот звон, который производит пустой стакан, если по нему постучать ногтем, только гораздо громче и сильнее.

Я взглянул вверх, но ничего не увидел.

Я тщательно исследовал всё внутри палатки, но так и не обнаружил возможного источника столь странного звука. В конце концов, изнемогая от усталости, я оставил в покое эту загадку, растянулся на кушетке и моментально провалился в сон.

Когда же утром я пробудился, то склонен был приписать ночное приключение своему разыгравшемуся воображению, но вскоре мне пришлось расстаться с этой утешительной мыслью, ибо не успел я подняться, как в уши мне опять ударил тот же самый звук, всё такой же громкий. Природа его по-прежнему была необъяснима, я никак не мог понять, что это за звук и откуда он исходит. До сих пор мне не доводилось слышать ничего подобного.

Быть может, в угрозах моего ночного посетителя все-таки что-то было, и сейчас я слышал тот самый предостерегающий колокол – напоминание, о котором он говорил? Но, разумеется, это невозможно. Хотя манеры незнакомца производили глубокое впечатление, которое не поддается описанию.

Я попытался изложить на бумаге всё, что он сказал, со всей возможной скрупулезностью. И всё же боюсь, что многое я пропустил. Чем же всё это закончится? Я должен обратиться к религии, окропить лицо святой водой… И ни слова Чемберлену и Элиоту. Они сказали, что я нынче утром выгляжу, как привидение.

Вечером. Сравнил свои наблюдения с наблюдениями стрелка Руфуса Смита из артиллерии, который ударил старика по голове прикладом карабина. Он пережил то же самое приключение, что и я. И он тоже слышал колокол. Что всё это значит?

10 октября (четыре дня спустя). Господи, помоги нам!

Такой лаконичной записью и заканчивался дневник генерала Хэзерстоуна. После четырех дней полного молчания, этот крик отчаяния поведал мне о расшатанных нервах и сломленном духе писавшего гораздо яснее, нежели любые более пространные повествования. К страницам, вырванным из дневника, булавкой был приколот дополнительный отчет, очевидно, составленный генералом в более позднее время.

С этого самого момента, – сообщалось в нем, – не было ни одного дня и ночи, что обошлись бы без вторжения ужасного колокола, за которым неизменно следовали тягостные размышления. Время и привычка не принесли мне облегчения; напротив, с течением лет мои физические силы всё более истощались, а нервы становились всё менее устойчивыми к продолжительному напряжению.

Я был разбит и душой, и телом. Я жил в постоянном ужасе, непрерывно напрягая слух в ожидании ненавистного колокола, избегал общаться со своими товарищами из-за боязни, что им откроется мое тяжкое положение; жил, не ведая покоя, и не надеясь обрести покой на этом свете. Один господь знает, как я желал умереть, и всё же, когда наступала очередная годовщина, пятое октября, я был вне себя от ужаса, поскольку не знал, какое еще таинственное и жуткое испытание приготовлено для меня, не знал, в каком обличье явится ко мне смерть.

С того дня, как я убил Гхулаб-Шаха, минуло сорок лет, и сорок раз я уже морально проходил через весь ужас смерти, так и не достигнув, впрочем, благословенного покоя, который должен был последовать за нею.