Тайна записной книжки Доры Маар. Дневник любовницы Пабло Пикассо

Брассай и Дора встретились через два или три года на коллективных выставках. Он начал делать себе имя. Она, ставшая очень известной в области моды и рекламы, искала более индивидуальный и менее коммерческий путь: в свои двадцать семь она одна отправлялась готовить репортажи из кварталов бедноты, в Испанию или Англию. Это вполне соответствовало ее политическим взглядам: сочувствие к обездоленным, слепым, инвалидам, безработным и всем, кто пострадал от кризиса 1929 года. А еще она с поэтической нежностью смотрела на беспризорных детей и на ходу снимала забавные сценки. Под влиянием Батайя и сюрреалистов создавала абсурдные и бредовые коллажи, исполненные тоски. Она так выворачивала реальность, что та превращалась в абсурд. Она играла с тенями. Увеличивала рты, которые становились гротескными, меняла смысл вещей и превратила зародыш броненосца в непостижимого монстра. Она демонстрировала более легкую сторону своей личности со своей подругой-художницей Леонор Фини, которую снимала в маске, подвязках, чулках или более вызывающе: с котенком между раздвинутых ног. Ей случалось, отказавшись от запретов, делать для специализированных журналов эротические снимки, фотографировать проявления чувственности, близкие к садомазо. Можно предположить, что она была издергана, но отважна, свободна и взбудоражена.

Брассай был искренне впечатлен как ее талантом, так и смелостью, готовностью давать отпор. Эта маленькая женщина ничего не боялась… Со своей стороны, Дора восхищалась невероятным светом, который ему случалось уловить ночью, и его фотографиями граффити. Он совершенно справедливо говорил: «Стены Парижа – самый большой в мире музей».

Неожиданно в их отношениях возникло напряжение – когда она встретила Пикассо, которого Брассай знал и фотографировал почти десять лет. Отныне не было и речи о том, чтобы другой фотограф, кроме Доры, приблизился к художнику и его работам. Она ревниво защищала это свое охотничье угодье. И «дабы не провоцировать Дору, склонную к вспышкам гнева, [Брассай удерживался] от того, чтобы посягать на то, что отныне стало ее владениями» [82]. Это было так предусмотрительно! Похоже, Пикассо был совершенно очарован ею, ее культурой, ее идеями… Даже когда ее не было рядом, он постоянно ее упоминал: «Дора думает, что», «Дора говорит, что»… Она стала избранной!

Кончилось тем, что она снова любезничала с Брассайем – когда решила посвятить себя живописи: «Профессиональная ревность пропала, ничто больше не мешало нашей дружбе…» «Дружба» – пожалуй, не совсем подходящее слово. Добросердечный Брассай, похоже, всегда с подозрением относился к этой непредсказуемой женщине, видимо, ему случалось вызывать вспышки ее гнева. Честно говоря, больше его интересовал Пикассо.

Как и в случае с Дорой, художник каждый раз с жаром убеждал Брассайя бросить фотографию и вновь заняться рисунком: «У вас есть золотой рудник, а вы добываете соль». Пикассо часто подсмеивался над этим немного неуклюжим венгром. Но от художника Брассай терпел все. Он даже делал записи после каждой встречи, столь сильным было ощущение исключительности этих моментов его жизни. Он, как и многие другие, всегда готов был ему услужить. А Дора оставалась в тени, точнее, на заднем плане.

За исключением 15 мая 1945 года.

Как обычно, избранные посетители являлись по утрам в мастерскую Пикассо. «Ты – первый король-коммунист», – сказал ему Кокто. И как каждое утро, ощутив голод, король брал с собой в «Каталонца» всех, кто попадался под руку. В тот день за столиком случайно оказались Поль и Нюш Элюар, постоянные посетители, молодой американский солдат, знаток книг по искусству, эксцентричный старик, который был секретарем Аполлинера и называл себя бароном Молле, Брассай и его будущая жена. В конце стола осталось место для Доры Маар, которой Пикассо позвонил перед тем, как покинуть мастерскую, как обычно, сказав: «Спускайтесь».

За столом шел оживленный разговор, Пикассо, большой любитель поговорить, рассказывал скабрезную историю – с таким юмором, что все умирали со смеху. Но тут явилась она, мрачная – чернее тучи. «Руки у нее были сжаты, зубы – стиснуты, она не улыбнулась, не сказала ни единого слова» [83], – вспоминал Брассай. Пикассо попытался продолжить… Внезапно она встала и воскликнула: «С меня довольно, я больше не могу! Я ухожу…» Он попытался ее удержать, бросился за ней…