Тайна записной книжки Доры Маар. Дневник любовницы Пабло Пикассо

Немцев гораздо больше беспокоил бывший руководитель органов правопорядка. Дюбуа осознавал тот факт, что представлял собой Пикассо для нацистов, которые называли его живопись «дегенеративной». В начале оккупации они пришли инспектировать банковские помещения, где, вместе с Браком, он хранил свои картины. Пикассо удалось их обмануть, убеждая в том, что это нераспроданное старье. Тем не менее Дюбуа успел на всякий случай незаметно подсунуть Доре свой номер телефона: «Если возникнут какие-либо проблемы, прежде всего позвоните мне!»

И то, чего он опасался, случилось. «Алло, это Дора, они пришли домой к Пикассо». Дюбуа явился как раз в тот момент, когда от Пикассо вышли два офицера гестапо. Наверху его встретила в слезах хозяйка квартиры, более суровая и молчаливая, чем обычно, и секретарь художника Сабартес, утративший свое самообладание. Но Пикассо, стоявший перед перевернутыми полотнами, старался казаться невозмутимым. Спокойно затянувшись сигаретой, он сказал: «Они оскорбили меня, назвали дегенератом, коммунистом, евреем. Они ногами пинали мои полотна. И сказали: мы вернемся. Вот и все!»

Это на самом деле было все – благодаря вмешательству Арно Брекера [95]. Титулованный скульптор фюрера пообещал своему другу Кокто, что «Пикассо не тронут», и сдержал слово. Что не помешало представителям немецкого командования наносить ему визиты, правда в деликатной форме: писатель Эрнст Юнгер [96] и сотрудник цензуры, редактор Герхард Хеллер [97], иногда заходили к Пикассо как в музей.

Однако Дора не была спокойна ни за Пикассо, ни за себя. Она говорила об этом с Дюбуа: когда тебе так не повезло носить фамилию Маркович, ты живешь с вечной угрозой быть принятой за еврейку! Будучи студенткой, она не придавала значения подобным вещам и, когда ей задавали вопрос, просто отвечала: «Нет, я не еврейка, Маркович – хорватская фамилия». В 1930-е годы она сочла, что освободилась от этого подозрения, сократив отчество. Но вопрос оставался. С самого начала войны она по-настоящему боялась. По совету отца она даже подала заявление на получение югославского гражданства.

Забавным человеком был этот Иосиф Маркович: властный, тщеславный, вспыльчивый, загадочный… и к тому же антисемит! Мысль о том, что его можно принять за еврея, всегда приводила в ярость этого хорвата, который предпочитал, чтобы его звали Марко. Нет никаких доказательств его связей с фашистским движением усташей, которое в 1940 году захватило власть в Хорватии и горячо приветствовало нацистов. Но в одной из своих записных книжек, с которыми я смогла ознакомиться, он написал: «Хвала Гитлеру, который славно покончил жизнь самоубийством как храбрый солдат!» [98] Не исключено, что экземпляр «Майн кампф», хранившийся у Доры, принадлежал ему…

Однако во время войны он предпочел укрыться в Южной Америке. Поговаривали, что якобы он стал шпионом. Во всяком случае, он оставил жене и дочери достаточно денег, чтобы они ни в чем себе не отказывали. А в письмах Доре настаивал на том, чтобы она запросила югославский паспорт – из опасения, что ее арестуют.

В этом документе, который она получила в 1940 году, уточнялось, что она «католичка и арийка». По совету Дюбуа она теперь постоянно носила с собой это разрешение на жизнь: слава Богу, она не еврейка!

Но никто не был застрахован от облав: два года спустя ее мать арестовали в Дижоне. Все из-за той же проклятой фамилии. В панике Дора снова позвала на помощь Дюбуа. Кто еще мог бы ей помочь? Увы, он уже мало что мог сделать: Жюли Вуазен Маркович находилась в руках немецких властей. И когда Дора поспешила в Дижон, ей даже не разрешили свидание с матерью, которую освободили только через пять недель.

Вполне возможно, что после всего пережитого Дора парадоксальным образом затаила большую обиду на евреев, чем на немцев. До такой степени, что считала их виновными в аресте матери, этой невинной француженки, случайной побочной жертвы истории, которая не имела к этой истории никакого отношения… «Ты ищешь рациональное объяснение тому, что является безумием», – вздохнула моя подруга-психиатр… Я только хотела понять, как эта иррациональная ненависть просочилась в ее мысли… Возможно, это и в самом деле недоступно пониманию.

Но вот прошло десять лет: Париж был освобожден, Пикассо исчез из ее жизни, Дюбуа вернулся к службе, удостоенный почестей, которые причитались тем, кто ничем себя не скомпрометировал.