Что до Пикассо, то тот и пальцем не пошевелил. Композитору Анри Соге [104]
, который одним из первых пришел в «Каталонец», где Пикассо обедал, сообщить об аресте Жакоба, он ответил, улыбаясь, что не стоит беспокоиться о Максе, что тот ангел и ему удастся ускользнуть. Как мог он оставаться столь безучастным? Они дружили пятьдесят лет…Правда, в последние годы они отдалились друг от друга. Пикассо больше не отвечал на письма Макса. Это была плата за поддержку Франко (петицию Жакоб подписал, недолго думая, вместе с другими интеллектуалами-католиками [105]
). Но разве мог он забыть, что без Макса умер бы от голода в «Бато-Лавуар», общежитии на Монмартре, когда ему не удавалось продать ни единой картины? Они делили тогда все, даже кровать, на которой спали по очереди.Сам Пикассо объяснял свою безучастность так, что его вмешательство было бы контрпродуктивным и только привлекло бы внимание немцев к нему самому. Объяснение представляется сомнительным, однако даже Кокто, похоже, оно удовлетворило. Вероятнее всего, испанец просто испугался.
Он по-прежнему был здесь чужаком, к тому же беженцем. В любое время, если бы на него обратили внимание, его могли арестовать, выслать из страны и передать франкистским властям. Ему было известно, что Кокто хлопотал за Макса Жакоба, причем на самом высоком уровне, и можно было не сомневаться, что Арно Брекер, столь близкий к Гитлеру, сделает все необходимое, чтобы защитить Жакоба, точно так же, как с самого начала войны защищал их с Кокто. Во всяком случае, у него были основания так полагать… Но Макс Жакоб заболел в концлагере пневмонией и умер – за несколько часов до того, как был подписан приказ о его освобождении.
Дора тоже не проявляла особого участия в судьбе Жакоба. Считая поэта своим духовным наставником, она плохо его знала как человека. И жила в страхе перед немцами и всем остальным… Вот уже несколько дней связь Пикассо с юной Франсуазой Жило стала общеизвестным фактом. Беспокойство за Макса только усиливало ее тоску, гнев и опустошение после всех этих лет войны, мировой и ее собственной. Она просто молилась за него… Вероятно, Кокто не держал на них за это зла… Или просто не говорил об этом.
Через год Дора оказалась в клинике Сен-Манде. Вернулась она домой измученная, дезориентированная. Об этом Кокто тоже не написал в дневнике ни слова. Только смутный намек в письме к Пикассо: «Мой нежный привет Доре…» [106]
Я вспоминаю это выражение, «сила души»… Он наверняка ничего не понимал в ее страданиях, слабости и разочарованиях. Он никогда не видел и не хотел видеть ее печаль, ее слезы или гнев. Деликатность порой граничит с безразличием. Дора была всего лишь побочным объектом его фанатичной страсти к Пикассо. Он любил ее, потому что ее любил его друг. Позднее, когда ее место заняла Франсуаза Жило, он полюбил и ее – так же сильно или даже сильнее.
Тем не менее Кокто и Дора совершенно точно снова встречались после того, как Пикассо ее оставил. Доказательством может служить то, что она записала в свою адресную книжку номер телефона, который был у него в доме в Милли-Ла-Форест, купленном им вместе с Жаном Маре только в 1947 году. Еще одно доказательство – несколько черно-белых фотографий, сделанных на одной из вечеринок 6 декабря того самого 1951 года, к которому относится адресная книга: Кокто, Ман Рей, Дора Маар… Ей было всего сорок четыре, однако бледная, в темной одежде, она выглядела на десять лет старше. Они также наверняка встречались в салонах Мари-Лор де Ноай и Лиз Деарм. Каждый раз они целовались, обменивались тремя-четырьмя воспоминаниями, новостями и какими-то банальностями… В конце 1954 года они направили друг другу самые искренние пожелания по случаю Нового года. Через несколько месяцев она поздравила его с избранием во Французскую академию. И он ее поблагодарил. На листке с изображением цветов, письмом пустым и формальным.
Но спустя годы, через много лет после смерти Кокто в 1963 году и Пикассо в 1973-м, она наверняка припоминала историю, которую поэт рассказал в дневнике за военные годы: как-то они прогуливались с Пикассо по улочкам Сен-Жермен-де-Пре. Во время прогулки двое друзей потешались над памятными досками, висевшими на стенах многоквартирных домов. Над жалким тщеславием тех, кто там жил, или их наследников. И забавлялись тем, что придумывали новые… Перед домом 6 на улице Савой Пикассо вдруг сказал: «В этом доме умерла от тоски Дора Маар!» Именно здесь она и умерла, пятьдесят пять лет спустя. Если тоска и убила ее, то очень не сразу.