Тайна записной книжки Доры Маар. Дневник любовницы Пабло Пикассо

Узнав о смерти Макса через несколько дней после того, как того похоронили в еврейской части парижского кладбища Иври [109], друзья решили воздать ему должное: в большой гостиной семейства Лейрис под портретом поэта, написанным Пикассо, они устроили первое прочтение пьесы, созданной последним, наброска дурацкой сюрреалистической поэмы, вдохновленной лишениями, вызванными войной, голодом и холодом. Впрочем, «Желание, пойманное за хвост», не имеет ни хвоста, ни головы. Пикассо накропал пьесу, не особенно утруждаясь, за три дня, видимо, не удосужившись ее перечитать.

Актерский состав впечатляет больше, чем текст: Лейрис играл персонажа «Большая нога», Раймон Кено был «Луком», Симона де Бовуар «Кузиной», Жан-Поль Сартр «Круглой коротышкой», Луиза Лейрис озвучивала «Двух собачек», Дора Маар была «Жирной тоской», а Альбер Камю взял на себя постановку. В числе зрителей, помимо Пикассо, были: Лакан и его жена, Жорж Батай, Жан-Луи Барро [110] и Мадлен Рено [111], Жорж Брак, Мари Лор де Ноай, Анри Мишо… а также Андре-Луи Дюбуа и его друг Люсьен Сабле. Как ни странно, Кокто отсутствовал… Он рассердился? Или не хотел своим присутствием одобрить вечеринку в память о поэте, к которому это действо практически не имело никакого отношения?

Дора Маар пришла под руку с молодым, еще неизвестным писателем Клодом Симоном [112]. Таким образом, число будущих нобелевских лауреатов по литературе в гостиной удвоилось. Если не считать Сартра…

Биограф Клода Симона [113] нашел в его архиве запись, относящуюся к Доре: «Красивое серьезное лицо, одета всегда в простые дорогие черные туалеты от Баленсиаги». Как ни странно, он тоже нашел ее «милой»… Накануне она развлекалась тем, что вытаскивала для него из колоды карты, обещая ему великую судьбу. Однако он признается, что не относится к ней как к женщине, по крайней мере, с эротической точки зрения. «Она неосознанно казалась мне совершенно недоступной, так, к примеру, можно с восхищением смотреть на “Роллс-Ройс” или “Кадиллак”, но без зависти, даже не испытывая при этом желания ими обладать – я, который в том возрасте раздевал всех женщин взглядом… Наверное, и даже совершенно точно, я вел себя с ней как дурак» [114]. Так вот он, ключ к слову «милая»: приятная, но не желанная.

Для нее это было неважно. Она также не испытывала ни малейшего желания по отношению к этому молодому неотесанному писаке. Сам он описывает себя как «симпатичного мальчика», но «с непомерной деревенской бестолковостью, с пустыми разговорами, еще не изжившего опыт войны и плена, неуклюжего и невежественного» [115]. Еще и наивного: он долго будет разгадывать эту «загадку», будет задаваться вопросом об «удивительной дружбе», которой неожиданно одарила его Дора Маар. Бедный «простак»: он не знал, что Пикассо собирался ее бросить и что его общество было желанным только в тщетной надежде вызвать ревность художника. Должно быть, она выбрала его, как подбирают на роль актера: тридцать лет, высокий, красивый, с голубыми глазами, которые светились умом, и губами, от которых можно пропасть. Возможно, это наивно, но она делала все, что могла. Она сопротивлялась, она держалась. Опустошенной, напуганной мыслью о том, что ее бросят, ей все же удавалось хоть чем-то за это отплатить.

Пикассо не проведешь, но этот застенчивый и измученный беллетрист, тем не менее, должен был его раздражать. Позднее Франсуаза Жило тоже с этим столкнется: Пикассо никогда не бросали. Его нельзя было никем заменить. Его женщины принадлежали ему даже тогда, когда они ему надоедали и он их отвергал. Если бы мог, он бы хранил их в какой-нибудь кладовке вместе со старыми вещами, с которыми не хотел расставаться. Он бы предпочел, чтобы они навсегда оставались ему преданными, восхищенными и покорными, как Мари-Тереза, которая хранила как реликвию даже его обрезанные ногти.

Тем не менее это удача, что Клод Симон сопровождал Дору Маар на вечеринку в доме Лейриса: благодаря ему мы располагаем единственным и немного отстраненным, а в чем-то жестким рассказом об этом приеме, в котором, как в театре, дань уважения отдается только имени.

«Я вошел вслед за Дорой Маар в своего рода вольер: обширную гостиную роскошной квартиры, заполненную толпой людей, которые громко кудахтали, вертелись, сталкивались, беседовали в атмосфере непринужденности, беспечности, светскости и изысканности, которая меня совершенно обескуражила. Я помню, в частности, Жана-Луи Барро и его простоватую фигуру, напоминавшую пугало или птицу, громко разговаривавшего, шутившего, притворявшегося, будто он собирался поставить пьесу Пикассо в своем театре […]. Весь этот прекрасный мир, конечно же, был миром “сопротивленцев” и в подавляющем большинстве коммунистов».