Как сказал бы Элюар, «впечатляющий анализ». Анализ моего графолога – даже более впечатляющий, чем анализ Триллата! И когда я назвала, чей почерк он изучал, похоже, Ласкар не удивился. Имя Доры Маар словно окончательно оформило все то, что он узнал из почерка. И только в одном пункте его наблюдения разошлись с наблюдениями Раймона Триллата: «Она не соблазняет, она находится в слиянии… Она наполняется Пикассо, становится Пикассо. Он дает ей возможность жить интенсивно».
Я рассказала ему о создании «Герники», о нескольких месяцах экстаза в 1937 году, когда она воображала, что, фотографируя его, пишет картину вместе с ним. «Да, именно это я имел в виду…» Но он полагал, что она, должно быть, уже была ранимой, прежде чем встретить его. «Он не сводил ее с ума, они нашли друг друга. Этот тотальный осмос, в котором, как ей казалось, она жила, сделал разрыв особенно болезненным… После чего место Пикассо занял Бог…»
Через несколько дней после нашей встречи Серж Ласкар обнаружил рукопись стихотворения, которое она написала в мае 1946 года, через год после того, как попала в больницу:
Она хотела казаться сильнее, чем была. Но ее неровный почерк свидетельствует для эксперта, что она – «потерянное существо, которое больше не в состоянии ни рассуждать, ни решать».
По почерку в записной книжке, через пять лет, в нем уже заметно меньше страдания и сильнее желание быть независимой. «Должно быть, Лакан с этим поработал».
Логика подсказывала, что мне наконец следует заняться Лаканом. Но я отступила перед препятствием, придумала себе другие навязчивые идеи, чтобы обойти трудности.
Тем более что со временем общество владелицы записной книжки стало обременительным. Меня, так же, как других, в конечном итоге утомляла боль другого человека… «Как там Дора?» – часто спрашивали меня. Друзьям и редактору я отвечала: «Я в работе»… Но нет, дело почти не двигалось. У меня с ней были проблемы. Это сложно – привязаться к такой необычной, а порой и непривлекательной женщине. Чтобы попытаться ее понять, глубоко внутри себя я вспоминала разъедающее душу горе, которое, словно краб, пожирает вас, сводит с ума. Но мне не хватало мрачности или состояния измученности… Она мне досаждала, она меня утомляла. Как и Пикассо, я ее бросила… Мне необходимо было дышать, встречаться со счастливыми людьми, читать приятные истории.
Однажды воскресным утром я потерялась, по очень далеким от моей истории причинам, на профессиональной выставке в пригороде Парижа. Десятки производителей свечей и диффузоров теснились в рядах, овеваемые тошнотворно смешавшимися запахами. И вдруг черная вывеска развеяла мою тошноту: «Маар»… Да, Маар, как Дора Маар… «Нет, здесь нет ничего общего с подругой Пикассо, – заверил меня продавец. –
Я сразу отправила сообщение своему графологу: когда он комментировал почерк Доры, он постоянно использовал термин «слияние».
«Забавное совпадение», – сдержанно ответил он.
Я была уверена, что это не совпадение. Теодора Маркович, возможно, не говорила по-немецки, но наверняка знала значение псевдонима, который выбрала для себя в начале своей карьеры. Эта женщина, которая постоянно искала себя, во всяком случае, нашла верное слово: Маар.
На своем сайте создатель диффузоров выделил фразу Шатобриана, которая могла бы стать даже ее эпитафией: «Расставание с реальными вещами – это просто, но только не с воспоминаниями…»
Так кто же такая Мадлен? Я постоянно возвращалась к этому вопросу, но мне не удавалось его прояснить. Код телефонного номера должен был совпадать с адресом рядом с Эйфелевой башней. Вначале я подумала о Мадлен Рено, поскольку Дора долгое время была подругой Жан-Луи Барро. Но в 1951 году пара жила на другом берегу Сены, на авеню президента Уилсона, с телефонным кодом КЛЕБЕР или ПАССИ.
Может, это Мадлен Солонь… Актриса только что снялась в фильме с Жаном Маре по сценарию Кокто. Они вполне могли быть знакомы.