Тайна записной книжки Доры Маар. Дневник любовницы Пабло Пикассо

24 мая она вернулась к себе домой, заторможенная, размякшая, с путанным сознанием. Взгляд, который когда-то пронзал собеседника, блуждал, не находя точки опоры. У нее даже голос изменился. Из яркой она стала никакой. Дора больше не кричала, не звонила по ночам, она больше не сопротивлялась, она сложила оружие. Ее уже ничто не интересовало, но при этом она чувствовала легкость. И хотя некоторые воспоминания улетучились, вместе с ними улетучились и тревоги. Теперь Лакан готов был с ней работать: работа предстояла долгая, но он надеялся, что ее состояние улучшится.

Стремясь избавиться от этого бремени, Пикассо хотел верить, что все хорошо, что хорошо кончается: ее полечили, значит, она исцелилась… Кроме того, через несколько дней после выхода из клиники он отправился с ней в театр.

Это было первое торжественное мероприятие после Освобождения. Премьера балета «Рандеву»: хореография Ролана Пети, музыка Косма, либретто Превера, декорации Брассэ и сценический занавес Пикассо. Театр Сары Бернар, который немцы переименовали, чтобы он не назывался именем еврейки, был ярко освещен огнями. Здесь был весь Париж: Марлен Дитрих и Жан Габен, Кокто и Жан Маре, Пикассо и Дора Маар.

Вокруг перешептывались, но, ни на кого не глядя, невысокий коренастый художник продвигался вперед под руку с измученной женщиной, которой было бы лучше остаться в постели. Тем не менее она радовалась своему первому публичному выходу, не догадываясь, что он будет одним из последних. Она надела свое самое красивое платье… Они уселись в первом ряду, где им было зарезервировано место слева от Брассе. И когда появился занавес Пикассо, в зале внезапно поднялся шум: одни кричали в знак протеста против его членства в коммунистической партии, другие аплодировали возможности сорвать спектакль, перекрывая крики первых. Дора оставалась невозмутимой как никогда. А Пикассо только поднял брови. Спектакль шел успешно, но очень скоро они заскучали, и он отвез ее домой. Назавтра у нее было другое рандеву, у Лакана.

Никто из тех, кто рассказывал о своих сеансах психоанализа в прессе, книгах и документальных фильмах, не посещал улицу Лилль в те же годы, что и Дора. Это не маниакальная одержимость деталями. Но у молодого Лакана конца 1940-х годов практика сильно отличалась от практики звезды психоанализа, какой он стал через двадцать лет. Доре не довелось столкнуться с бесконечными очередями пациентов, часами ожидавших на лестнице, чтобы в итоге покинуть кабинет порой через две минуты. В 1945 году Лакан еще назначал встречи на конкретное время, и сеансы были примерно одной и той же длительности.

Сначала она была нестабильной, и это его наверняка беспокоило: он принимал ее каждый день. В своем дневнике она обозначала сеансы большой буквой «А», «анализ». Он часто назначал ей встречи поздним утром. Она выходила на четверть часа раньше, чтобы пройтись вдоль Сены.

Как правило, она проводила у него больше часа. Вначале дверь открывала горничная, а в 1948 году появилась Глория, легендарная помощница Лакана. С дымящейся сигариллой в руке она провожала Дору в комнату ожидания. Очень скоро появлялся психиатр в розовой шелковой рубашке и галстуке-бабочке. Он называл ее «дорогой подругой» и элегантным жестом предлагал пройти в свой кабинет, словно приглашая на танец. Она ложилась, он садился… Она говорила, он слушал или, по крайней мере, слышал…

Я вполне сознаю, что проникаю в святая святых и хочу избежать святотатства, пытаясь вклиниться между Дорой, психоаналитиком и ее бессознательным. Я не хочу ни обманывать, ни выдумывать… Просто предположу, основываясь на деталях, где стоял диван, висели картины и стояли безделушки, которые оказывались у нее перед глазами, и как мог вести себя Лакан. «Имейте в виду, один анализ не похож на другой», – предупреждали меня друзья, которые были посвящены в мою работу. Тем не менее сцены, что я пытаюсь воссоздать, вполне вероятны, если не сказать реальны.

Лакан слушал ее, не делая никаких заметок. Вначале он позволял ей говорить столько, сколько захочет, побуждал продолжать, когда чувствовал, что она колеблется. Она, должно быть, видела его в профиль, склоненным над столом в своих круглых очках. В застывшем взгляде обычно читалось неодобрение. И напротив, когда он сам высказывался, это был хороший знак. Иногда он пожимал плечами и говорил: «Было бы лучше, если бы…» – и часто не заканчивал фразу, словно многоточие, в отличие от слов, открывало другие двери. Иногда Глория их прерывала, чтобы принести психотерапевту его обычный перекус: два финика и чай. Сочтя, что сеанс окончен, он говорил: «Хорошо, значит, до завтра!»

Понятия не имею, сколько он брал за сеанс. Это не вполне правильно, но поначалу Пикассо сам оплачивал сеансы своей бывшей любовницы. Возможно, он расплачивался картиной.