Тайна записной книжки Доры Маар. Дневник любовницы Пабло Пикассо

Это самое первое имя, которое она записала в свою книжку. Я могла бы начать с него. Но черные чернила слегка расплылись, и его труднее всего было прочесть. Я месяцами разглядывала эти буквы в лупу, показывала страницу всевозможным специалистам и все время искала, кто мог жить на авеню Фош, 53. В конце концов врач-гигиенист из Шалон-сюр-Сон, между прочим, пылкий биограф художника-сюрреалиста Люсьена Куто [155], с первого взгляда расшифровал это имя: Анхорена.

Марчело и Гортензия Анхорены – аргентинские миллионеры, наследники большой семьи, которая владеет сотнями тысяч гектаров в пампасах. В Париже они жили в верхних этажах дома, построенного в стиле ар деко на авеню Фош. Очень богатые люди, эксцентричные и ужасные снобы, они гордились тем, что принимали у себя только поэтов, писателей и художников-авангардистов. Помимо картин, которыми у них были увешаны стены, они коллекционировали другие сокровища – письма и автографы всех этих звезд, полученные в благодарность за их благодеяния.

Они доверили внутреннюю отделку своего дуплекса величайшим художникам того времени: Брак, Де Кирико, Жан Гюго и Люсьен Куто расписали по одной двери. Пикассо пообещал расписать для них дверь в ванной, но в итоге она так и не покинула его мастерскую. А Кокто, на которого были большие надежды, довольствовался тем, что разрисовал мелом маленькое пианино из сланца, в котором они спрятали проигрыватель.

Кокто был одним из заглавных гостей на обедах у Анхорен. Там бывали Брак, Пикассо, иногда Элюар и, конечно, Дора Маар, которая с удовольствием по-испански делилась с хозяевами дома своими воспоминаниями о детстве в Аргентине…

Но в разгар оккупации этот бомонд приходил сюда в основном, чтобы поесть. Стол ломился от яств, а обслуживали их метрдотели в визитках и лакеи в ливреях. «Сколько слуг! Сколько еды! Сколько мороженого, глазами можно наесться!» – писал Кокто, который, правда, иногда находил, что «обед слишком изобиловал соусами» [156]. Это было во время карточной системы, и он единственный был чем-то недоволен.

И ни у кого не страдал аппетит от того, что в библиотеке «под портретом Гитлера можно было видеть “Майн кампф”» [157]. Очередная причуда этих южноамериканцев. Они считали фюрера величайшим человеком столетия. Но разве это имело значение, если посетителям было весело, а шампанское – прохладным? Анхорена даже были приглашены на чествование Макса Жакоба. Они явились с огромным шоколадным тортом… Разве от такого отказываются…

Пикассо был единственным, кто открыто заявлял, что их ненавидит. Но это не мешало ему принимать от них очередное приглашение. Обычно часов до шести вечера всех веселил Кокто. И Пикассо вместе с Дорой оглушительно аплодировал старым историям, которые, однако, знал наизусть. У Анхорен все вообще много смеялись. Клод Арно, биограф Кокто, усматривал в этом «своего рода гитлеро-далинизм, переосмысленный де Кирико» [158], неудачную помесь декадентского сюрреализма и светского нацизма.

Я так и вижу Дору, потерявшуюся среди всех этих людей. Она утратила или, по крайней мере, похоронила свою пассионарность, которую до войны разделяла с Жаклин Ламба, Бретоном, Превером и сюрреалистами. Речь больше не шла ни о революции, ни даже о сопротивлении. Теперь она боролась только за собственное выживание. Из страха быть арестованной, депортированной или оставленной Пикассо.

Или я ошибаюсь: она не потерялась, а нашла себя. Дочь обаятельного хорвата и церковной мыши, Дора Маар, возможно, до войны была революционеркой только ради того, чтобы выйти замуж за эпоху и следовать моде.

После Освобождения, когда ей стало немного лучше, она снова начала выходить, в частности к Марчело и Гортензии. На их торжественных приемах теперь можно было встретить художника Вламинка, денонсированного коллаборациониста, и герцога и герцогиню Виндзорских, известных своими симпатиями к нацистам.

Дора, оставшись без Пикассо, вела долгие беседы с Гортензией, ярой католичкой. Они обменивались книгами по мистике и адресами лучших духовников Парижа.

В 1951 году Анхорены были первыми, чьи данные Дора позаботилась занести в свою записную книжку. Но только, написав первые четыре буквы, ее новенькое перо поставило жирную черную кляксу на маленьком белом листе. Не имея возможности ее стереть, она попыталась избавиться от нее, увеличив буквы и написав огромное «о» в фамилии Анхорена.

Но истинное пятно было в другом: в недостойных отношениях и непристойной легкомысленности, в салонном нацизме и продовольственных компромиссах, Гитлере и «Майн кампф», политых шампанским.

Этьен Перье

573 авеню Луиз,

Брюссель

Я и представить себе не могла, что кто-то из друзей, записанных в блокноте, мог быть еще жив. Они казались такими далекими, призраками и легендами из другого века и другой эпохи.