Тайная жизнь пчел

Единственным неприятным моментом за весь день был ужин, когда приходилось терпеть общество Джун. Казалось бы, человек, играющий на виолончели для умирающих, должен быть более любезным. Я так и не сумела разобраться, почему она терпеть меня не может. Почему-то даже то, что я белая и навязалась к ним постоялицей, не казалось мне достаточной причиной.

– Как поживаете, Лили? – спрашивала она каждый вечер за столом. Словно репетировала эти слова перед зеркалом.

Я отвечала:

– У меня все благополучно, благодарю вас. А как поживаете вы, Джун?

Она бросала взгляд на Августу, которая следила за нами с невероятным интересом.

– Замечательно, – отвечала Джун.

Покончив с приветствиями, мы разворачивали салфетки и до конца трапезы старательно игнорировали друг друга. Я знала, что Августа пытается загладить грубость Джун по отношению ко мне, но мне хотелось сказать ей: Ты и впрямь думаешь, что нам с Джун Боутрайт есть хоть какое-то дело до того, как кто из нас поживает? Да брось!

Однажды вечером после обычных многократных «Радуйся, Мария» Августа сказала:

– Лили, если желаешь коснуться сердца Мадонны – пожалуйста. Верно, Джун?

Я глянула на Джун, которая одарила меня натянутой улыбкой.

– Может быть, как-нибудь в другой раз, – вежливо ответила я.

Я вам так скажу: если бы я лежала при смерти на своем топчане в медовом доме и спасти меня могла лишь Джун при единственном условии – потеплеть ко мне душой, я встретила бы свою смерть и отправилась прямиком на небеса. Или, может быть, в преисподнюю. Я уж и сама не знала куда.

Лучшим временем дня был обед, который мы с Заком съедали в холодке под соснами. Мэй собирала нам с собой сэндвичи с колбасой чуть ли не каждый день. Еще мы могли ежедневно рассчитывать на «свечной салат» – половинку банана, воткнутую в кружок ананаса. «Давай-ка я зажгу тебе свечку», – говорила она и чиркала воображаемой спичкой. Потом втыкала в кончик банана консервированную вишенку на зубочистке. Словно мы с Заком были детсадовцами. Но мы подыгрывали ей, рассыпаясь в восторгах при виде того, как она «зажигала» банан. А на десерт мы хрустели кубиками кул-эйда, который она замораживала в формочках для льда.

Однажды мы сидели после обеда на траве, слушая, как ветер хлопает простынями, которые Розалин развесила на веревках.

– Какой у тебя любимый предмет в школе? – спросил Зак.

– Английский.

– Спорим, тебе нравится писать сочинения, – сказал он, закатив глаза.

– Между прочим, нравится! Я планировала стать писательницей, а в свободное время – учительницей английского.

– Планировала? – переспросил он.

– Не думаю, что теперь у меня есть какое-то будущее, ведь я сирота.

В смысле беглянка, скрывающаяся от правосудия. Учитывая текущее положение вещей, я вообще не знала, вернусь ли в школу.

Он принялся рассматривать свои пальцы. Я ощущала резкий запах его пота. На его рубашке были пятна меда, привлекавшие орду мух, от которых он беспрестанно отмахивался.

Через некоторое время он сказал:

– Я тоже.

– Ты тоже – что?

– Не думаю, что у меня есть какое-то будущее.

– Это еще почему? Ты же не сирота.

– Нет, – отозвался он. – Я – негр.

Я смутилась.

– Ну, ты мог бы играть в футбол за университетскую команду, а потом стать профессиональным футболистом.

– Почему все считают, что спорт – единственное занятие, в котором мы можем добиться успеха? Не хочу я в футбол играть! – сказал он. – Я хочу быть адвокатом.

– А я разве против? – огрызнулась я слегка раздраженно. – Я просто никогда не слышала о неграх-адвокатах, только и всего. Прежде чем что-то представить, надо об этом услышать.

– Чушь! Представлять надо то, чего никогда не было.

Я прикрыла глаза.

– Что ж, ладно, вот я представляю негра-адвоката. Ты – негритянский Перри Мейсон. Люди приезжают к тебе со всего штата, несправедливо обвиненные люди, и ты в последнюю минуту добиваешься правды, выводя на чистую воду преступника, дающего свидетельские показания.

– Да, – кивнул он. – Я надираю ему задницу правдой.

Зак расхохотался, и язык у него был зеленый от кул-эйда.

Я начала называть его Заком – надирателем задниц. «Ой, смотрите-ка, кто тут у нас! Великий Зак, адвокат – надиратель задниц!» – поддразнивала я.

Примерно в это время Розалин стала спрашивать меня, что я вообще себе думаю – прохожу пробы на роль сиротки, удочеренной сестрами, так, что ли? Она говорила, что я живу в мире грез. «Мир грез» – теперь это были ее любимые слова.

Жить в мире грез – это делать вид, что мы живем обычной жизнью, в то время как идет охота на людей; думать, что мы сможем остаться здесь навсегда; верить, что я узнаю что-то сто́ящее о своей матери.

Каждый раз я огрызалась: И что тут плохого, если я живу в мире грез? А она говорила: Ты должна вернуться в реальность.