Тайная жизнь пчел

– Почему ты не можешь просто оставить эту тему?! – кричала Джун. – Почему все всегда сводится к этому? Запиши у себя на лбу: я не собираюсь замуж! Ни вчера, ни сегодня, ни в будущем году!

– Чего ты боишься? – ответил на это Нил.

– К твоему сведению, я ничего не боюсь!

– Что ж, в таком случае ты – самая эгоистичная стерва, какую я только встречал! – бросил он и пошел к своей машине.

– О господи, – пробормотала Августа.

– Да как ты смеешь так меня называть! – взъярилась Джун. – А ну, иди сюда сейчас же! Не смей уходить, когда я с тобой разговариваю!

Нил продолжал идти как ни в чем не бывало. Даже ни разу не обернулся. Зак, заметила я краем глаза, перестал сгружать магазинные корпуса на тележку и наблюдал за ними, качая головой, словно ему не верилось, что он уже второй раз за день видит перед собой сцену, в которой люди показывают свои худшие стороны.

– Если ты сейчас уйдешь, даже не думай возвращаться! – завопила Джун.

Нил сел в машину, и вдруг Джун рванула к ней со всех ног с помидорами в руках. Она примерилась и швырнула один из них – шмяк! – прямо в ветровое стекло. Второй расквасился о ручку дверцы.

– И не возвращайся! – крикнула она вслед отъезжавшему Нилу. По земле потянулась дорожка томатного сока.

Мэй осела на пол, рыдая, с выражением такой внутренней боли, что я почти наяву увидела то самое, нежное, алое сердце под ее ребрами. Мы с Августой отвели ее к стене, и она в который уже раз написала «Джун и Нил» на клочке бумаги и всунула ее между камнями.

Остаток дня заняла работа над магазинными корпусами, которые привезли мы с Заком. Составленные в штабеля по шесть штук, они высились, точно миниатюрные небоскребы, по всему медовому дому. Как сказала Августа, настоящий Пчело-сити.

Мы двенадцать раз загружали центрифугу, проходя все этапы – от ножа для вскрытия сот до разливного чана. Августа не любила подолгу выстаивать мед, потому что тогда терялся вкус. У нас есть два дня, чтобы все сделать, сказала она. И точка. Что ж, зато нам не приходилось хранить мед в специальном помещении с подогревом, чтобы не дать ему кристаллизоваться, поскольку у нас «с подогревом» были все помещения. Хоть на что-то полезное сгодилась каролинская жара.

Как раз когда я думала, что на сегодня все и можно пойти поужинать и прочесть ежевечерние молитвы с четками, оказалось – нет, мы только начали. Августа велела нам загрузить в тележку пустые корпуса и отвезти их в лес, чтобы пчелы могли слететься на запах и провести генеральную уборку. Она никогда не убирала рамки на зимнее хранение, пока пчелы не высосут из сот весь мед до последней капли. По ее словам, остатки меда привлекают тараканов. Но на самом деле, я уверена, дело было в том, что ей нравилось устраивать для пчел вечеринки в честь окончания трудового года и смотреть, как они радостно летят на угощение, словно открыв медовый рай.

Все время, пока мы работали, я не уставала удивляться тому, какое умопомрачение случается с людьми, когда в их жизнь вмешивается любовь. Взять хотя бы меня. Мне казалось, теперь по сорок минут из каждого часа я думала о Заке – о Заке, который был для меня невозможностью. Это слово – невозможность – я повторила себе примерно пять сотен раз. И, доложу я вам, это слово – дьявольски здоровенное полено, подброшенное в костер любви.

Вечером, оставшись в одиночестве в медовом доме, я чувствовала себя странно. Скучала по храпу Розалин так, как скучаешь по шуму океанских волн, после того как привыкла спать под него. Я и не представляла, насколько он меня успокаивал. В тишине присутствовал странный, пухлый, как губка, гул, от которого едва не лопались барабанные перепонки.

Я не знала, в чем было дело – в пустоте ли, в удушающей жаре или в том факте, что было всего девять вечера, – но провалиться в сон не удалось, несмотря на всю усталость. Я содрала с себя майку и трусы и легла на влажные простыни. Мне нравилось ощущение наготы. Маслянистая гладкость простыней, ощущение освобождения.

Я представляла, что слышу звук машины, зарулившей на подъездную дорожку. Представляла, что это Зак, и мысль о том, что он двигается там, в ночи, за стенами медового дома, заставила мое дыхание участиться.

Я встала и подошла в темноте к настенному зеркалу. Жемчужный свет струился сквозь открытое окно за спиной, облегая мою кожу, даруя мне настоящий нимб – не только вокруг головы, но и плеч, ребер и бедер. В очереди людей, заслуживавших нимба, мое место было бы последним, но я разглядывала этот эффект, поддерживая лодочками ладоней груди, изучая свои розовато-коричневые соски, тонкие абрисы талии, каждый мягкий и светящийся изгиб. И впервые чувствовала себя не просто девчонкой-нескладехой.

Я закрыла глаза, и шар, наполненный тоской, наконец взорвался у меня в груди, и когда он это сделал – ну, ясно же, что произошло: только что я грезила о Заке, а вот уже страстно тоскую по матери, представляя, как она зовет меня по имени: Лили, девочка! Ты мой цветочек.