Таинства в истории отношений между Востоком и Западом

Но еще более важным было то, что Трулльский собор своими ста двумя канонами подытожил все имевшиеся к тому времени церковно-правовые решения как вселенских, так и поместных соборов, а наряду с этим утвердил и каноны состоявшегося при Киприане Карфагенского собора. Неудивительно, что воззрения Киприана относительно крещения, миропомазания и рукоположения раскольников и еретиков стали общецерковными и поныне постоянно используются в православии, о чем свидетельствует, например, труд архиепископа Иеронима (Коцониса)[617].

Таким образом, противоречие между восточной практикой и западным учением о «неизгладимой печати» заложено расхождениями, возникшими еще в III и IV вв. Два воззрения, с трудом совместимые, противостоят друг другу:

а) на Востоке сосредоточенность на единстве церкви ведет к принципиальному непризнанию таинств, совершенных вне церкви, отсюда повторяемость таинств;

б) на Западе упор делается не на экклезиологию, а на структуру таинств, которые независимо от намерения совершителя действительны сами по себе и запечатлевают «неизгладимый знак»; этим обоснована недопустимость повторения крещения, миропомазания и рукоположения.

Некоторые современные православные богословы хотя и стремятся указать основу для православного отношения к существующей восточной традиции, тем не менее, как, например, Трембелас[618], склоняются к признанию «неизгладимой печати» в таинствах. Эти их колебания обусловлены встречающейся в Восточной церкви позицией, согласно которой совершение таинств все же зависит от благодатности совершителя, так что не Христос и не Святой Дух, но человек силою своей харизмы становится совершителем таинств. Однако это, в свою очередь, противоречит восточному взгляду на священника только как на инструмент Бога, на что указывал еще Евгений Вулгарис[619] со ссылкой на Николая Кавасилу. Кавасила в своем «Изъяснении Божественной литургии» писал, что заботиться о действительности принесенных плохим священником св. даров можно было бы лишь в том случае, если думать, что священник выступает в качестве «повелителя» над приношением этих даров. «Но это не так. То, что в принципе воздействует на это дароприношение, есть благодать, которая освящает… В каждом отдельном случае совершитель есть только отдельный служитель благодати . Он ничего не приносит от себя самого. Он приносит в жертву лишь то, что перед этим получил: вещь, слово и действие. Он жертвует это Богу так, как это предписано» [620].

Дилемма кажется неразрешимой (для западных богословов не менее, чем для восточных). Две правильные сами по себе точки зрения явно непримиримо противостоят друг другу. И слышатся также нотки пессимизма – а может, это мудрая скромность? – когда Трембелас говорит: «Это правда, что остается непостижимым “вид” запечатлеваемой в таинстве печати, так же как и способ, по которому следы этого знака, особенно знака крещения, даже в случае отпадения от церкви, отречения и пребывания в безверии крещеного, ставшего неверным, не изглаживаются полностью, как замечают Диовуниотис и Андруцос. Однако на эти сетования можно возразить: а что вообще постижимо в таинствах и, особенно, в передаче через них благодати, в возрождении человека и воссоздании творения?» [621]

Часть IV Таинства – продолжение спасительного действия Христа в мире силою Святого Духа

Произведенная Петром Великим европеизация России неожиданно для всех привела к духовному кризису знати и интеллигенции. Антиклерикализм энциклопедистов нашел широкий отклик в кругах равнявшихся на Запад интеллектуалов дворянского и мелкобуржуазного происхождения и обусловил рост религиозного индифферентизма. Следствием этого стала все углубляющаяся пропасть между интеллигенцией и народом, для которого такое развитие было чуждым. Церковь, преобразованная Петром Великим в государственный институт, не в последнюю очередь из-за этого утратила свой авторитет в глазах многих образованных людей, но находила живой отклик у простого народа, питаясь его верой.

Русские церковные деятели XIX в. при поддержке православного монашества, издавна с большим подозрением относившегося к философии и учености и взиравшего только на древнее церковное предание, хранителем которого оно стремилось выступать, предостерегали против распространяющегося рационализма, подчеркивая превосходство веры над человеческим знанием. Бог для них в первую очередь есть непостижимая Тайна, и Его действие столь же непостижимо. Человек может относиться к судьбам Божьим только с благоговейным удивлением. Ибо сказано: «Мудрость мира сего есть безумие пред Богом» (1 Кор 3:19). Бог открыл младенцам то, что утаил от мудрых и разумных (ср.: Мф 11:25; Лк 10:21). Именно поэтому набожность и уставное благочестие считались выше знания (эта духовная позиция отличает православное монашество). Примечательно, что церковные деятели с недоверием относились даже к собственному научному образованию [622].