Таинства в истории отношений между Востоком и Западом

Столь же мало дает для определения сущности таинств ссылка на их благодатный характер. Иными словами, несостоятельно утверждение, что «таинство подлинно действительно, когда в нем сообщается благодать Духа, ради которой совершается таинство»[767], поскольку «основа жизни Церкви есть благодать: все, что в ней совершается, имеет благодатный характер, а все, что не имеет этого характера, ей как благодатному организму не принадлежит»[768].

По этой причине Афанасьев пытался найти другие признаки, по которым можно отличить таинства от священнодействий, если и те и другие благодатны по своему характеру, и надеялся найти их в самой церкви.

Афанасьев различал три конститутивных момента, которые, взаимно дополняя друг друга, образуют целостный критерий для определения существа таинств и отграничения их от других церковных обрядов:

1. Священнодействие, в котором и через которое «Церковь испрашивает о ниспослании благодатных даров»[769], есть первейший конститутивный момент. Поскольку его все же недостаточно для точного определения таинств (как мы в этом уже убедились, читая рассуждения Афанасьева), его необходимо дополнить другими моментами.

2. Призыв к участию в священнодействии предполагает предшествующее Божественное избрание служителя (ср.: 1 Kop 12:28), возвещенное церкви, ибо «в Церкви действует воля Божия, и в Церкви нет действования без откровения воли Божьей»[770]. Это откровение воли Божьей возвещалось в раннехристианской церкви – согласно Афанасьеву – через соединение пророческой харизмы епископа с одобрением собравшегося народа Божьего[771]. И отсюда Афанасьев сделал вывод, что предпосылкой совершения священнодействия должно быть «откровение воли Божьей» через явное церковное согласие[772], в чем он видел второй конститутивный момент таинства.

3. И наконец, для допущения к евхаристии , или к «приобщению» (κοινωνία), первоначально всегда требовалось признание уже совершенных таинств спасительными и благодатными. Иначе говоря, совершенное священнодействие, чтобы оно было воспринято в рамках евхаристии, кроме всего прочего, должно быть признано Церковью благодатным. Это свидетельство нисхождения Святого Духа при совершении священнодействия являлось для Афанасьева третьим конститутивным моментом[773].

«Таким образом, таинство заключает в себе не один момент – священнодействие, но три: откровение воли Божьей в форме согласия Церкви на совершение священнодействия, само священнодействие и, наконец, свидетельство Церкви о совершившемся в ней. И первый, и третий момент направлены к центральному – к священнодействию, так как в нем происходит то, что совершается в таинстве: дарование даров Духа. В литургической жизни мы имеем ограниченное количество актов, которые бы включали в себя все три момента»[774].

Правда, Афанасьев не мог при этом точно определить это ограниченное число таинств – стало быть, вопрос о седмеричном числе таинств перед ним вообще не стоял. Причины этого лежат на поверхности.

Во-первых, евхаристия (отождествляемая Афанасьевым с понятиями «собрание» и «приобщение» – σύναξις и κοινωνία) выпадает из этого числа таинств, поскольку, с точки зрения Афанасьева, евхаристия в сущности вообще не является таинством. Афанасьев обосновывает это следующим образом: «Евхаристия не есть церковный акт, происходящий в Церкви. Как выражение всей полноты жизни Церкви, как сама Церковь, евхаристия не имеет нужды в свидетельстве Церкви. “Есть другой, свидетельствующий о Мне; и Я знаю, что истинно то свидетельство, которым Он свидетельствует о Мне” (Ин 5:32)»[775].

Во-вторых, от внимания Афанасьева не скрылось то, что елеосвящение над больными не вполне соответствует установленным им критериям, так что он попытался отнести «последование святого елея» скорее к обрядам[776]. С другой стороны, в православной церкви существует целый ряд обрядов, как, например, великое водоосвящение (άγιασμα) [777], которые – хотя в церковных учебниках и не причисляются к таинствам – на практике удовлетворяют всем условиям совершения таинства.