Таинства в истории отношений между Востоком и Западом

Вочеловечение Христа приобретает в восточном богословии космическое значение, поскольку преодолевает разверзшуюся от греха человека пропасть между Творцом и творением, преображая тем самым и мир, и человека. Обожение есть для Востока таинство соединения и причастия, включающее все литургическо-сакраментальные аспекты просвещения творения.

«Человек не может жить сам для себя; он нуждается в мире и поистине обретает в мире самого себя»[792]. Мир есть и дар Божий, и воспринимающая среда для восприятия Божественной любви и потому есть место встречи творения с Богом. Думитру Станилое утверждает: «Весь мир следует рассматривать как видимую часть универсального и продолжающегося таинства, а все человеческие действия в Духе Святом – как таинственное Божественное причащение»[793]. Об этом же говорит митрополит Иоанн Зизиулас: «Вся вселенная есть литургия, космическая литургия, на которой в жертву Богу пред Престолом Божьим приносится все сотворенное»[794].

Совершенно ясно, что эти высказывания вдохновлены отцами церкви (главным образом греческими), исходившими из того, что все сотворенное призвано к соединению с Богом. «Только с такой точки зрения мы и предполагаем рассматривать восточное учение о Церкви: Церковь как среда, в которой осуществляется соединение человеческих личностей с Богом. <…> Все призваны войти в Церковь, ибо если человек – макрокосм, то Церковь, по святому Максиму Исповеднику, – “макроантропос”»[795]. Об этом же размышляет Павел Евдокимов: «Мир, являющийся местом завершения творения и всеобщего восстановления (αποκατάστασις), а также и областью пришествия Господа (παρουσία) и началом “новой земли”, становится постепенно частью “макрочеловека”, т. е. Церкви»[796]. «Из ничего сотворенный мир, – пишет Владимир Лосский, – находит свое завершение в Церкви (где тварь, выполняя свое призвание, обретает непоколебимое свое утверждение)»[797]. Поэтому не Церковь пребывает в мире, а мир пребывает в Церкви.

Для Евдокимова не могло быть «никакого дуализма между Церковью и миром, между святым и мирским. Дуализм существует только в этической сфере: между “новым” и “ветхим” человеком, между миром спасения и миром бесов»[798]. Согласно Оливье Клеману, Церковь есть «космическое таинство воскресения», и как таковое она есть «мир на переходе от смерти к воскресению»[799]. Александр Шмеман обозначил эту идею следующим образом: «Церковь есть вхождение в воскрешенную жизнь Христа, причащение вечной жизни и “радости и мира в Духе Святом”. Она есть ожидание Царства, день которого “не знает вечера”. Речь идет не о каком-то “ином мире”, а об исполнении всех вещей и всей жизни во Христе»[800].

Понятие Церкви как таинственного организма, осуществляющегося в евхаристическом собрании, Шмеман пытался уточнить через понятие литургии, которому восточная духовная традиция изначально отводила центральное место[801]. «Евхаристия есть вхождение Церкви в радость Господа своего. Призвание Церкви, собственно, в том и состоит, чтобы входить в эту радость и свидетельствовать о ней миру. В этом и заключен смысл совершаемого на литургии таинства, через которое она становится тем, что она есть»[802].

Согласно Шмеману, «сама Церковь и есть Литургия, ибо она призвана действовать в этом мире по образу Христа, свидетельствовать о Нем и о Его Царстве»[803]. Литургия означает восхождение к просвещению, обожение, которое в своей полноте и целостности (т. е. не в какой-то отдельно взятый момент) и является евхаристией. «Чтобы понять Божественную литургию, в ней нужно прежде всего увидеть шествие, или странствие. Это восхождение Народа Божьего, Церкви, на небо»[804]. Церковь есть «собрание тех, кому в Царстве Божьем, явленном Христом, открылись само назначение и сущность жизни»[805].