Таинства в истории отношений между Востоком и Западом

Так же как и некоторым другим православным богословам ХХ в., не желавшим ограничиваться простым пересказом богословских учебников и не принимавшим на веру седмеричное число таинств, Афанасьеву не удалось четко и ясно разграничить таинства и обряды. (Далее мы более подробно займемся обсуждением вопроса об «ущербности» точного различения.) Тем не менее Афанасьев упрекал (правда, довольно своеобразно) схоластическое богословие в том, что оно, хотя бы и невольно, отождествило таинства с другими церковными литургическими действиями, рассматривая таинства в аспекте их необходимости для каждого отдельного верующего. «Таинства являются церковными актами, а потому они должны рассматриваться не только с точки зрения тех, над кем они совершаются, но с точки зрения того, что в самой Церкви происходит»[778].

Решительной критике Афанасьев подверг воззрение, согласно которому таинства представляют собой лишь священнодействия их совершителя (священника) для отдельных верующих («требы»), совершаемые независимо от литургии, охватывающей всех верных, что, по мнению Афанасьева , равнозначно «крайней индивидуализации» таинств[779]. «Когда совершаются таинства, то в самой Церкви нечто совершается, в церковной жизни, – вполне справедливо говорит Афанасьев, – что-то происходит, что имеет отношение ко всей этой жизни. Таинства являются церковными актами, причем эти акты имеют исключительное значение в жизни Церкви. Без них Церковь не может существовать в историческом бытии, они необходимы для ее жизни»[780].

В своем определении таинств протопресвитер Н. Н. Афанасьев сумел представить свои рассуждения в краткой формуле: «Таинства являются священнодействиями, совершаемыми согласно воле Божьей, в которых испрашиваемые Церковью дары Духа явлены Церкви через ее свидетельство»[781].

Однако даже последователи и ученики Афанасьева считали, что эта краткая формула нуждается в дополнениях, и потому искали возможности для внесения в нее не противоречащих ей дополнений. Тождественность церкви и евхаристии как «собрания» и «приобщения» (σύναξις и κοινωνία) была описана Афанасьевым не вполне терминологично, и это породило ряд проблем, решить которые оказалось возможно только при еще более глубокой понятийной разработке взаимоотношения между таинствами и евхаристией. Тем не менее концепция Афанасьева, ориентированная на раннехристианскую церковь, возвращала в русло собственно восточной традиции, побуждая к переосмыслению предшествующего развития и к дальнейшей разработке учения.

Павел Евдокимов (1901—1970) шел по собственному пути. Хотя не остается ни малейшего сомнения в том, что для него православная экклезиология – это евхаристическая экклезиология[782], он всегда стремился исследовать и другие богословские течения внутри православного богословия и найти какое-то среднее, уравновешенное решение. Это наглядно показывают его определения, в которых он соединил элементы «классического схоластического богословия» с представлениями, заимствованными как у Булгакова , так и у Афанасьева . Евдокимов интегрировал эти сами по себе несовместимые элементы в свое тринитарное воззрение на церковь, выделив, помимо христологического, ее пневматологический аспект.

Именно этот аспект, который мы до сих пор еще не рассматривали в рамках систематического исследования и к подробному обсуждению которого мы сейчас только подходим [783], является у современных православных богословов самым популярным, поскольку – как писал митрополит Эмилиан (Тимиадис) – «согласно святым отцам, Святой Дух ежедневно свидетельствует о Своем пребывании в Церкви . Ссылаясь на слова Христа о необходимости сошествия “Параклита” – Духа-Утешителя (Ин 16:4—15) и о Его сошествии после вознесения Христа, современные православные богословы утверждают, что жизнь Церкви есть постоянно пребывающая Пятидесятница. Дух Святой, ниспосланный на Пятидесятницу, есть знак примирения грешника с Богом» [784].

Также и Оливье Клеман, ссылаясь на отцов, считал: «Цель воплощения, распятия, воскресения и вознесения Господа – Пятидесятница. Во Христе Церковь “является Церковью Святого Духа”, в которой человек находит бесконечный простор для реализации своей свободы и своего творческого призвания в качестве “соработника, сотрудника Бога”. Вся история христианства пронизана напряженной борьбой между церковным порядком, основанным на церковной иерархии и церковных ритуалах, который обретал свою объективную форму всегда в зависимости от случайных обстоятельств, и некогда прерванной традицией пневматологического динамизма» [785].