Таинства в истории отношений между Востоком и Западом

Поэтому для Шмемана вся литургия «тайнодейственна», иначе говоря, она оказывается «преображающим действием и движением горе, цель которого – изъять нас из мира сего и сделать участниками будущего века»[806]. «Церковь есть таинство Царства Божьего – не потому, что она относится к “актам Божественного установления”, называемым таинствами, а прежде всего потому, что человек, находясь в этом мире, имеет возможность видеть через нее “мир грядущий” – видеть ее саму и жить ею, а через нее жить во Христе»[807]. В этом высказывании Шмеман следует космологическому мышлению греческих отцов, видевших в евхаристии место встречи спасительного подвига Христа с будущим конечным состоянием творения Божьего, так что евхаристия становится не только реальным символом присутствия Христа, но и реальным символом грядущего Царства Божьего[808]. «Смысл “соединения” прошлого с будущим в евхаристии состоит не только в том, что естественное собрание верных приобретает сверхъестественный характер, становясь лучше, обретая христианское сознание и совершая святое служение. Смысл в необходимости исполнить Церковь, что означает “явить” ее, актуализировать заключенное в ней единство, в котором все вещи, приближаясь к концу, одновременно начинают свое новое бытие»[809].

Шмеман воспринял основную структуру греческого святоотеческого мышления (солидаризуясь в этом с целым рядом современных православных богословов) и истолковал евхаристию как образ странствующей церкви[810], «которая уже заключает в себе тайну спасения, но еще находится в пути к полному своему завершению»[811]. Он говорит о евхаристии как о «таинстве восхождения Церкви в Царство Небесное, таинстве грядущего Царства»[812].

Поскольку Божественная литургия являет собой подлинное бытие всех таинств, а те, в свою очередь, не могут получить этого бытия вне ее[813], то отсюда с необходимостью следует, что все таинства по своему строению подобны Божественной литургии . «…Всякое таинство есть всегда переход и преложение. Переход не из “естественного” состояния в “сверхъестественное”, а переход самой нашей ветхой жизни в жизнь новую, переход из мира сего – в Царство Божье. Таинство – не “чудо”, которым Бог упраздняет “законы естества”; в таинстве провозглашается высшая истина о мире и жизни, человеке и природе, истина, которая есть Сам Христос»[814].

Высказывания Иоанна Мейендорфа в его труде о византийском богословии являются как бы продолжением мысли Шмемана, причем в них отчетливо слышна критика латинского понимания таинств: «Царство Божье – эсхатологическая завершенность – уже сейчас доступно в Теле Христовом: возможность “быть во Христе”, участвовать в Божественной жизни (что является “естественным” состоянием человека) реализуется в таинствах Церкви. Таинства эти нельзя рассматривать как некие изолированные действия, через которые индивидууму специально назначенными носителями священного сана сообщается “особая” благодать. Они суть аспекты единого таинства Церкви, в котором Бог разделяет Свою Божественную жизнь с человечеством, искупая грехи грешного и смертного человека и сообщая ему славу бессмертия»[815].

При рассмотрении рассуждений современных православных богословов (здесь следует назвать прежде всего Шмемана, Станилое, Зизиуласа и Мейендорфа) отчетливо видна последовательная тенденция «очищения» от влияния западного учения о таинствах в целом. Обратившись к первоначальной духовности греческих святых отцов, основанной на платоновской логике «первообраза – отображения», они сумели преодолеть последствия влияния аристотелевской схоластики и вернуться к истокам собственной традиции. Замечательно, что при таком подходе к вопросу о таинствах «общее учение о таинствах» даже перестало быть предметом обсуждения. Не умаляя значения отдельных таинств и отнюдь не отрицая их бытия, современные православные богословы уже больше не рассматривают таинства в качестве «совокупности» семи особых священнодействий, существующих обособленно друг от друга. Они видят в них необходимые моменты существования самой церкви, которая есть евхаристическое собрание. В литургии есть много различных священнодействий (таинств или не-таинств), но Бог «один и тот же, производящий все во всех» (1 Кор 12:6).

Чтобы лучше это понять, необходимо затронуть еще один существенный аспект, который мы до сих пор еще не затрагивали, а именно эпиклетический характер таинств. Ибо нельзя рассматривать Церковь только в ее христологическом аспекте, она – и это также постоянно подчеркивали греческие святые отцы – есть также продолжение Пятидесятницы и потому есть «Церковь Духа Святого»[816]. Это означает, что и таинства должны рассматриваться не только в христологическом, но и в пневматологическом аспекте[817]. «Там, где есть Церковь, там есть и Дух Божий; там, где есть Дух Божий, там есть и Церковь, и вся полнота благодати. Дух же есть Истина»[818].