Таинственный остров

— Завтра с рассветом мы отправимся в обратный путь, — сказал Пенкроф товарищам, когда около двух часов пополудни они все прилегли несколько минут отдохнуть в тени сосен.

— Мне кажется, — прибавил Герберт, — что мы спокойно можем забрать с собой всю утварь, принадлежавшую этому несчастному.

— Я тоже так думаю, — ответил Спилетт. — Все это оружие и инструменты пригодятся нам. Если я не ошибаюсь, то запас пороха и дроби будет как раз кстати.

— Да, — сказал Пенкроф, — не забыть бы тоже поймать пару или две свиней, которых нет на Линкольне…

— И насобирать семян, — прибавил Герберт, — тут есть все овощи Старого и Нового Света.

— В таком случае не удобнее ли будет задержаться еще на денек на острове Табор? — сказал Спилетт. — Мы, по крайней мере, вдоволь запасем всего, что впоследствии нам пригодится.

— Нет, господин Спилетт, — ответил Пенкроф. — Нам следует отправиться в обратный путь завтра же, с наступлением рассвета.

— В таком случае — скорее за дело, — сказал Герберт, вставая.

— Да, не будем терять время, — ответил Пенкроф. — Ты, Герберт, займись собиранием семян. А мы отправимся на охоту за свиньями, и, хотя с нами нет Топа, я все-таки надеюсь, что мы поймаем несколько штук… Решено?

— Ладно, ладно, — ответил Герберт.

Герберт направился по тропинке к возделанной части островка, а Пенкроф со Спилеттом — прямо в лес.

Перед охотниками пробегало множество представителей свиной породы, но эти животные, весьма проворные, казалось, не имели никакого желания близко подпускать к себе человека.

Однако после получасового преследования охотникам удалось захватить одну пару, лежавшую в норе, в лесной чаще.

— Попались, голубчики! — сказал Пенкроф. — Ну-ка, господин Спилетт!..

Вдруг в нескольких сотнях шагов от них послышались крики. К этим крикам примешивался страшный рев, в котором не было ничего человеческого.

Пенкроф и Спилетт быстро поднялись; свиньи убежали в ту самую минуту, когда моряк готовил веревки, чтобы их связать.

— Это голос Герберта! — сказал Спилетт.

— Бежим! — крикнул Пенкроф.

Моряк и Спилетт со всех ног кинулись к тому месту, откуда доносились крики.

Такая поспешность была весьма кстати, потому что близ лесной прогалины они увидели, что Герберта повалило на землю какое-то дикое существо, вероятно какая-нибудь гигантская обезьяна…

Броситься на это чудовище, повалить его самого на землю, затем крепко связать — все это для Пенкрофа и Спилетта было делом одной минуты. Моряк обладал геркулесовой силой, Спилетт был тоже не из слабых, и чудовище, невзирая на сопротивление, было так крепко скручено по рукам и ногам, что не могло сделать ни единого движения.

— Ты не ранен, Герберт? — спросил Спилетт.

— Нет! Нет!

— Ну уж кабы эта обезьяна сделала тебе хоть одну царапину!.. — крикнул Пенкроф.

— Да это не обезьяна! — ответил Герберт.

При этих словах Пенкроф и Спилетт взглянули на страшное существо, лежавшее на земле без движения.

Действительно, это была вовсе не обезьяна, это был человек. Но какой человек! Дикий — в самом ужасном значении этого слова — и тем более страшный, что он, казалось, упал до самой низкой ступени зверства.

Всклокоченные волосы, густая борода по пояс, тело, почти совершенно нагое, кроме нескольких лохмотьев на бедрах, дикие, бессмысленные глаза, огромные руки, непомерно длинные ногти, кожа, похожая по цвету на красное дерево, загрубелые, словно ороговевшие, ноги — вот каково было несчастное создание, в котором, однако, надо было признать человека!

По справедливости можно было спросить, есть ли еще душа в этом теле, или в нем остался только один животный инстинкт?

— Вы уверены, что это человек или он когда-нибудь был человеком? — спросил Пенкроф.

— Увы! В этом нельзя сомневаться, — ответил Спилетт.

— Стало быть, это и есть потерпевший крушение? — спросил Герберт.

— Да, — ответил Спилетт, — но в несчастном не осталось почти ничего человеческого!

Спилетт говорил правду. Было очевидно, что если потерпевший крушение и был когда-либо цивилизованным существом, то уединение от остального мира превратило его в дикаря — и, может быть, хуже, чем в дикаря, — в лесного человека. Из его горла выходили какие-то хриплые звуки; его зубы, которые напоминали зубы плотоядных животных, казалось, служили ему для разрывания сырого мяса. Память, без сомнения, давно отказалась служить ему, и уже очень давно он разучился пользоваться своими инструментами, своим оружием; он уже не умел разводить огонь, да огонь был ему уже и не нужен. Видно было, что он ловок, проворен, но что физические качества развились в нем в ущерб нравственным.

Спилетт заговорил с ним. Дикарь, казалось, не понимал, даже не слушал… А между тем, вглядевшись хорошенько в его глаза, Спилетт понял, что в этом человеке еще не совсем угасла способность мыслить.

Между тем пленник не сопротивлялся и не пробовал разорвать веревки. Был ли он обезоружен присутствием подобных себе? Не осталось ли у него какого-нибудь слабого проблеска памяти? Не вспомнил ли он, что когда-то тоже был человеком?

Осмотрев несчастного с чрезвычайным вниманием, Спилетт сказал: