Тайны лабиринтов времени

На просторах Румского моря, недалеко от берегов Скифии, в жаркий полдень при полном штиле по сверкающей чешуе моря медленно ползло судно, лениво шевеля рядами длинных весел. Его мачты были оголены, а паруса свернуты. Змеевидные флаги бессильно висели на верхушках мачт. Корабль носил греческое название «Евпатор», также, по-видимому, в честь царя Митридата, прозванного Евпатором. Внешний вид судна как бы символизировал собою слияние двух культур: западной, идущей из Эллады, с местной культурой – скифской. Его носовые украшения выглядели причудливо: они состояли из ястребиных голов, оформленных в восточном вкусе и никак не похожих на римских позолоченных орлов, ястребиные желтые головы с ярко-красными широко раскрытыми пастями придавали кораблю не столько силу и злонамеренность, сколько красоту и пышность. Палубные надстройки выглядели проще и не имели той аляповато-пестрой расцветки, которая всегда была по душе судостроителям. Две невысокие рубки соединялись помостом – верхней палубой. На задней рубке находилось рулевое управление, обслуживаемое тремя матросами, полуголыми и опаленными солнцем моряками. На передней – место кибернета, фактического капитана корабля. Под верхней палубой – более сотни гребцов, сидящих в три яруса на скамьях вдоль бортов, с проходом между ними. Эллины более далекого прошлого брали гребцами на свои корабли наемников из беднейшего класса «фетов» и «метеков», которые получали за свой тяжелый труд условленную плату и считались свободными людьми. «Евпатор» же, по восточному обычаю, заменил свободных гребцов рабами.

Правда, это несло некоторые неудобства – за рабами требовался неусыпный надзор, но не следует забывать, что колонии, подобные Гераклее, не имели такого обилия незанятых рабочих рук, как Афины или Коринф. Даже беднейший здесь занимался каким-нибудь ремеслом и спал у собственного очага. Поэтому рассчитывать на вольный найм желающих пойти на каторжную работу за веслом не приходилось.

Гребцы на кораблях припонтийских греческих колоний были рабами, закованными в цепи, как преступники. Тяжелый, тошнотворный дух потных, давно не мытых человеческих тел чувствовался и на верхней палубе, где под полосатым тентом, изнывая от жары, сидели немногочисленные пассажиры корабля – гераклейские купцы. Они везли в трюме груз: вина, цветные ткани, бронзовую посуду, благовония и железные изделия для продажи скифам.

Ветра не было, и солнце накалило просмоленные доски. Тишину знойного полудня нарушала своеобразная музыка. Ведущую партию исполнял флейтист, он сидел на свертке каната за задней рубкой и лениво насвистывал две ноты: высокую, по которой три ряда весел поднималось вверх, и низкую, служившую сигналом для опускания весел в воду. При подъеме широких еловых лопастей тоскливо звенели цепи. При опускании они тоже звенели, но как-то по-иному. К этому присоединялось надсадное уханье, похожее на болезненный стон, вырывавшийся из охрипших глоток. Оно повторялось с железным ритмом через равные промежутки времени, и размеренный скрип тяжелых уключин дополнял эту печальную симфонию рабского труда, исполняемую гребцами-кандальниками. Иногда звонкое щелканье сыромятного бича напоминало о насилии и жестокости управлявших многорукой живой машиной. Но беспощадность в обращении с невольниками считалась не пороком, а достоинством, единственно правильным способом заставить их работать скорее и лучше. Снисходительность и мягкость, проявленные хозяином по отношению к рабу, вызвали бы недоумение, насмешки, а затем и презрительно-гневное осуждение со стороны всего общества, и были бы расценены, как подрыв основ общественного благосостояния. По-видимому, именно так думали и те, что сидели на верхней палубе, вытирая лбы рукавами. Их не тревожила печальная музыка рабских цепей, наоборот, она нагоняла на них сонливость своим ритмом. А тяжелые испарения, идущие снизу, не казались им неприятными, ведь каждому рабовладельцу привычен дух эргастерия – тюрьмы рабов и места их печального труда. И чем сильнее смрад, исходящий от рабов, тем больше самих рабов, а значит, их господин богат и знатен. Сильная вонь эргастерия вызывала гордость рабовладельца.

Из-под носовой рубки вынырнул келевст – судовой тюремщик, гроза невольников-гребцов, не расстающийся с сыромятным бичом, пропитанным человеческим потом и кровью. Он почесал ручкой своего страшного инструмента костлявую плоскую спину, потом, не торопясь, вытер полою распаренное морщинистое лицо. Мертвыми, бесчувственными глазами обвел горизонт, послюнил грязный шишковатый палец и повертел им над головою.

– В такую жару и Борей спит, – пробормотал он.

Сверху послышался хриплый смех.

– Не только Борей, но и все его три дочери: Упис, Локсо и Гекаерга!

На кормовой рубке стоял кибернет и скалил редкие зубы, смотря на келевста.

– А, это ты, Фаномах, – с неудовольствием заворчал тюремщик.