Тайны Римского двора

Никогда ещё сборы подаяния не были так велики; благородные дамы оспаривали друг у друга честь сборов в этих случаях; увеличивать кошелёк подаяний было их любимой мечтой, любимым занятием, мыслью, которую они примешивали ко всем остальным. Не проходило ни одного празднества, ни одного развлечения, чтобы они не искали отучая вызвать, выпросить и собрать милостыню, ничего не было более трогательного, как эта настойчивость в деле сбора милостыни, и никогда они не доходили до таких размеров, как в наши дни. Тщеславие каждого облагается налогом: дают много, чтобы показать, что есть что давать, а сборщицы приписывают получаемые дары своим личным качествам. Это фальшивое соревнование в подаянии милостыни является как соревнование самолюбия. И при этом менее всего думают о бедных, во имя которых поднимают всю кутерьму.

Когда настаёт назначенный день, когда блестящая толпа собрана в церкви, дело принимает оборот щедрости, расточительности, крайне далёкий от того благочестия, которое должно быть двигателем в подобном деле. Все знают и тихо называют имена и титулы сборщиц; всякий старается отличиться щедростью своего дара, и на этот раз гордость торжествует над скупостью.

Перед проповедью сборы и переговоры те же, что и перед вечером в театре: кланяются друг другу, подходят одни к другим, обмениваются улыбками и лживыми комплиментами, брошенными тихим голосом; беседуют о том, что услышат, и в этих приготовительных разговорах темой представляется проповедник.

— Что он, молод?

— Красив ли он?

— Где он прежде проповедовал?

— Слышали ли вы аббата Р... и аббата С...?

Звук алебарды швейцара, которая звучит, как третий звонок перед началом спектакля, прекращает этот женский говор. Оратор на кафедре. Его знают, и его речи принадлежат к тем, которые уже приобрели славу красноречия.

Радостная дрожь приветствовала его; он кланяется с изящным смирением и начинает проповедь.

Слышится новая дрожь, которая пробегает по всему собранию; текст проповеди был избран с изысканным тактом; это обыкновенно какое-нибудь пылкое воззвание из Священного писания, которых там так много, которое обращается к уму только для того, чтобы быть услышанным сердцем. Когда оратор перевёл свой текст на французский язык, ропот удовольствия отвечает ему; тысяча звуков стульев, шелеста платьев и пр. возвещают ему, что всякий приготовляется слушать его со вниманием, полным нетерпения и желания.

Милосердие — тема богатая для нежных излияний, и проповедник, говоря об этой любви к ближнему, которую предписал Сам Бог, умеет осветить свою речь проблесками земной любви. Во всем, что касается сердечных привязанностей, находится какой-то мистический взгляд, горячие стремления которого приближаются к языку человеческих страстей. Посредством этих-то ухищрений, чувственных речей были достигнуты с кафедры самые эффектные успехи.

В этом тоне проповедь продолжает прочтённый вчера роман или утренний фельетон.

Если дело касается догмата, оратор старается достигнуть репутации учёности и внушить уважение; он копирует то форум, то судейскую трибуну, то кафедру; он часто приближается к политическим прениям со всеми их крайними увлечениями.

В особенности в проповедях заметны количество и умилительность парафразисов; тогда красноречие проповедника употребляет все силы, чтоб тронуть сердца, возбудить женское тщеславие и вызвать щедрые и обильные пожертвования, что почти всегда и составляет конечную цель церемонии. К концу проповеди собирательницы милостыни становятся со своими кавалерами у всех выходов, по обеим сторонам двери; если число таких собирательниц недостаточно, чтобы занять все пункты, то те двери, у которых их недостаёт, закрывают, так что толпа невольно принуждена проходить мимо пристающих, как нож к горлу, просительниц.

Мы можем наверное сказать, что такие меры, до крайности странные, совершенно новы в обычаях парижских церквей.

Раз предавшись такой страсти эксплуатации и выйдя из границ прежней простоты, французская церковь, подобно римской, сделалась театральным зрелищем; она, может быть, притянула к себе толпу, но отринула набожность и благочестие. По странному совпадению обстоятельств, в то время как религиозный культ заимствовал сценические декорации и помпу, театр в свою очередь воспринимал церковные формы.

В Сен-Роше хор составляли театральные певчие; в опере религиозная кавалькада Жидовки, месса из Роберта-Дьявола и похороны Дон Севастиана пропитывались духом католических церемоний.

Не меньшее смешение существовало между мирским и церковным, и барыни, утром собиравшие милостыню, являлись вечером на балах дамами-патронессами.

В церкви они были скромно одеты, как госпожа де Ментенон, в гостиных — роскошно наряжены, как госпожа дю Барри. Общество и французская церковь впали таким манером в римскую набожность (ханжество), исключительно внешнюю, без всякого основания для души и мысли. Чтобы извинить такое положение и оправдать его странности, рассказывали, что церкви получают больше милостыни.