Тайны жизни Ники Турбиной («Я не хочу расти…»)

День, пощади, не будь ко мне жесток,
Из крайности вошедши в середину.
Я слушаю, как почернел восток,
Как лошадь прогибает спину,
Чтобы губой достать траву.
Я слышу, значит, я живу.
Я слушаю, как почернел восток,
И вот, стуча по рельсам, поезд бродит.
И ищет что-то, ищет, не находит,
И снова продолжает свой поток
Река, ушедшая уже наполовину.
Под мост прошла и, прогибая спину,
Как лошадь ищет – где? Но там вода.

Расставив иероглифы над лесом,

Стучится поезд бабочкой в стекло,
Стучится ветер пылью о стекло,
Что между мной и миром как завеса.

Как восхитительно уместна здесь тавтологическая рифма “стекло – стекло”! Я могу рассказывать о её смысле часами, цитируя Платона и Хайдеггера».

«Господи, Светочка, – мысленно обратился я к ней, – простите, что не знал, как Вы одарены. Даже, если судить по одному этому стихотворению, Ваша поэзия была высокой в полном смысле этого слова. Будь я с нею знаком, безоговорочно издал бы книгу Ваших стихов не хуже, чем книги Никуши. Вы с ней, надеюсь, давно уже вместе. И с Майечкой, и с Людмилой. Теперь стала ясной ее дневниковая запись о Вас. Из статьи, посвященной Вам, я узнал то, что снова шокировало меня: Ваша жизнь была точно заколдована, заклята, проклята кем-то. По словам Анкудинова, вы жили в домике-развалюхе, собирали бутылки на улице, хотя были, в отличие от Майи и сестры, абсолютно непьющей (по медицинским показаниям)[285]. Если б знать, я бы вытащил Вас из этой ямы. Но Ваша старшая сестра и племянница ничего не говорили мне о Вашем положении, опасаясь, как видно, что тогда я перестану помогать им. Поверьте, я б вытянулся, но сделал бы для Вас все возможное, и вовсе не потому, что Вы были талантливым поэтом, – я тогда этого не знал, а потому что Вы остались в моей памяти очень светлой, как Ваше имя. Я по сей день помню, во что Вы были одеты: черная юбка и светло-бежевый свитерок. Вся уютная и благородная, Вы сидели на диване, а я читал стихи, глядя на Вас, меня, словно что-то притягивало к Вам, – наверное, родство душ».

Судьба Светочки и ее творчество мне не давали покоя. Людмила Николаевна Баркина в ответ на обращение к ней сообщила:

Весь архив после продажи родительского дома Карповых, которым занималась моя старшая дочь, мы по просьбе Людмилы Владимировны взяли к себе. Он хранится у нас в гараже. Чтó там, сказать не могу, так как не притрагивалась к нему со времени смерти моей дорогой Светочки. Мы не просто общались с ней, а были самыми близкими подругами. Я одна поддерживала ее, как могла, – гениальную мою девочку в окружении бездарных и злобных псов – а все они только завидовали ей и ставили ее творчество наравне со своими пустейшими виршами. Ладно, не стоит о них говорить. Они не заслуживают этого…

Очень хочется Вам помочь. Дело Вы делаете святое. Светочка заслуживает отдельного разговора, а не просто упоминания о ней в связи с Никой. Я хорошо знала всю семью Карповых-Никаноркиных-Торбиных и по Майкопу и по Москве. И, конечно, с радостью напишу о Светлане.

Но Баркина о Светочке не написала, а рассказала мне при встрече в Москве. Со Светочкой она познакомилась осенью 1974 года в Майкопе, после чего та неожиданно исчезла на семь лет, – как оказалось, уехала в Ялту нянчить Нику. Удивляться нечему: нерадивой и любящей свободу Майе бремя материнства нести в одиночку не хотелось, ей нужна была прислуга. Прошло еще семь лет, и Светочку снова вызвали в Ялту, чтобы нянчить уже Машу. На память пришел разговор с Людмилой Лушниковой.

Автор: Анна Годик мне говорила, что Майя была талантливым человеком.

Лушникова: Очень талантливой была Света.

Автор: Я знаю, она очень бедствовала.