Тайный дневник Натальи Гончаровой

Это проявилось самым непредвиденным образом. Жизнь, жизнь дикая и бьющая через край, безжалостно вступала в свои права и распространялась вокруг; приглушенные смешки детей со всею невинностью и дерзостью ворвались и нарушили ход зловещего часа; раскаты нервного смеха одного ребенка разбили смертельную тишину, за ним последовал другой, и далее по цепочке; вскоре всеми детьми овладел неудержимый, неконтролируемый смех… Онемевшие, потрясенные взрослые, находившиеся в комнате, смежной с той, где лежал покойный, переглядывались, но никто не осмеливался выбранить их или вмешаться. Мы даже невольно обменялись усмешками: заплаканная подруга Александра подошла к четверым мужчинам, непринужденно переговаривающимся и посмеивающимся.

– Вместо того, чтобы стоять тут с веселыми лицами, вы могли бы по крайней мере проявить сочувствие и выразить соболезнование присутствующим…

Молодая женщина строго отчитывала их за неподобающее поведение. Один из четверых ответил:

– Простите, сударыня, но мы всего лишь служащие похоронной конторы.

Что до меня, то вернулась прежняя рутина, и я все забыла; я снова была кокетлива, меня снедала жажда жизни. Все произошедшее казалось мне далеким, нереальным. Я словно прожила кошмар наяву.

На протяжении четырех лет я ни разу не возвращалась на кладбище; при дворе я вновь появилась только в этом, 1841 году и лишь по повелительному приглашению императора.

Злые языки давали себе волю, утверждая, что я бесчувственная женщина и никогда не любила Александра. На самом деле никто так и не понял, что я в действительности чувствовала. Мое поведение было продиктовано не безразличием, а просто полным параличом перед лицом смерти. Когда мне сообщали об уходе кого-то из близких, будь то родственник или друг, я не представляла, как себя вести; я ощущала панику и беспомощность; если я пыталась утешить их семьи, мои слова звучали фальшиво, я слышала звук собственного голоса, произносящего лишенные смысла речи, и замечала, как собеседник недоверчиво на меня смотрит.

Подобное лицемерие вызывало во мне прилив стыда. Как бы я ни пыталась, мне не удавалось быть искренней. Когда Александр потерял свою мать, он выбранил меня и так и не простил отсутствие во мне сочувствия, мою холодность в трагические моменты; мои чувства замирали. Он воспринимал это как эгоизм; должна признаться, я теряла всякую способность приобщиться к чьим-либо переживаниям; я так никогда и не сумела разделить боль другого, мне очень жаль, но это так. Я не могла разыгрывать перед ним комедию сострадания. Так же было и когда ушел из жизни его большой друг Дельвиг; заметив мое явное равнодушие, Александр не предложил мне сопроводить его на церемонию прощания.

Еще я вспоминаю кончину мамы моей лучшей подруги; я написала ей, чтобы выразить всю свою нежность, привязанность и понимание того горя, которое охватывает вас при потере самого дорого на свете существа. Я даже специально поторопила курьера, чтобы он пришел за моим уже запечатанным посланием, но в последний момент мужество мне изменило, и я отказалась от своего намерения, не в силах вручить конверт посыльному.

Без сомнения, я с такой тоскливой настойчивостью гнала от себя мысль о великом уходе, потому что меня преследовал образ моего собственного. Я больше не могла видеть его воплощение, и не потому, что оно меня пугало, – просто мне не удавалось его осмыслить.

Мне было невыносима мысль, что кто-то может вмешаться в мою жизнь, хотя я ничего не просила. Как если бы некто заявился к вам, хотя вы его не приглашали. Какое нахальство, какая редкая невоспитанность! Эти Парки хороши только для философов. Наконец-то господа философы нашли, о чем порассуждать. Зато о жизни им сказать было нечего, за исключением одних и тех же избитых истин. Этот сюжет им нравился; они были готовы исписывать страницы за страницами, спрашивая себя, что бы еще добавить. Они нашли свою золотую жилу: неисчерпаемый источник вдохновения души… или, вернее, ее испускания!

Меня приводила в оцепенение мысль прийти на могилу Александра.

Святогорский монастырь, где он был похоронен, находится более чем в трехстах пятидесяти верстах от Санкт-Петербурга, это настоящее путешествие. Всякий раз, когда я собиралась туда отправиться, я готовилась, тщательно подкрашивалась, надевала самое строгое черное платье, потому что речь шла о торжественном событии. Я уже готова была двинуться в путь, я долго настраивалась психологически; я собирала все свои силы и предупреждала Никиту Козлова. Но в тот момент, когда надо было ступить на облучок саней, я сдавалась, и это происходило каждый раз. Наконец, я сделала огромное усилие и решительно взяла себя в руки; может, для меня это была личная встреча с покаянием? Я давно заметила, что даже в самые несообразные моменты, как те взрывы детского смеха рядом с гробом, я невольно внутренне улыбалась, связывая эти два слова: «покаяние» и «Каин».

По дороге я размышляла; во мне зрело твердое убеждение, что за моими попытками уклониться скрывалась простая трусость; я пыталась избежать этой очной ставки.