Тайный дневник Натальи Гончаровой

Уровень третий: литература, театр, балеты, концерты.

И наконец, уровень четвертый: МОДА, «глубинный смысл» жизни двора, как сказал бы Рабле.

Александр заставил меня выучить наизусть имена наиболее знаменитых благородных семейств и их родственные связи. Он полагал, что этой походной аптечки вполне достаточно, чтобы произвести должное впечатление на приемах в Москве или в Санкт-Петербурге; увы, он оказался прав. Александру приспичило также научить меня улыбаться. Нет, нет, я не шучу и не преувеличиваю; он утверждал, что существует целое искусство улыбаться, и в нем ключ к успеху при дворе.

Власть улыбки не уступает власти взгляда, уверял он; улыбка представляет собой несравненное средство общения, тем более всесильное, что служит для выражения невысказанного, а значит, оставляет место для бесконечных толкований.

По месту и почет, поэтому начнем с улыбки царицы – мягкой, покровительственной, снисходительный, почти материнской; царица замечала и понимала все, но изображала полное безразличие. Улыбка императора была самодостаточной, как у Зевса на Олимпе, а вот ее отсутствие приводило в уныние и служило придворному вечным приговором; но и обратное тоже верно: в зависимости от того, к кому она была обращена, для одних она служила залогом самых честолюбивых надежд, а в других (если речь шла о дамах) рождала эротические мечтания.

Александр научил меня распознавать наиболее простые ее разновидности: соблазняющая, обольстительная, заговорщицкая, натянутая, обещающая.

Наиболее угрожающие: ироничная, жестокая, инквизиторская, лукавая, презрительная, надменная.

Наиболее пугающие: дьявольская, сардоническая, лицемерная.

Наиболее сложные: загадочная, непроницаемая, джокондовская.

Бесконечное разгадывание этих улыбок-иероглифов служило мне неисчерпаемым источником увеселения.

Первое, что меня поразило при дворе, были мощь и могущество Взгляда; кошмарное ощущение, что тебя постоянно преследуют мириады глаз. Извращенная игра – наблюдать самой и знать, что тебя при этом неотрывно разглядывают. Поначалу я не обращала на это внимания, наивно полагая, что таково неизбежное следствие появления нового человека; ничего подобного. Двор всегда оставался полем битвы, постоянным сражением взглядов, не знающим ни перерывов, ни перемирий; вглядываться самому, выставлять себя напоказ, выдерживать взгляд другого и либо склоняться, либо отступать. Критичный и проницательный наблюдатель, Александр утверждал, что Глаз человеческий правит российским обществом! Стоило царю обратить на вас внимание, и в то же мгновение он вырывал вас из глубин мрака, чтобы вытолкнуть на авансцену императорского театра; внезапно вы начинали вызывать восхищение, уважение и страх. И наоборот, если царь не замечал вас, вы впадали в самую глухую безвестность; вы словно становились невидимы. Глаз был абсолютным оружием, он творил и сокрушал репутации, будил первое волнение в крови, внушал ревность, завершал самые романтические встречи. Его воздействие было таково, по словам Александра, что он служил основой театра Расина. И действительно, чтобы убедиться в этом, я снова пошла на постановку «Федры» и ясно услышала декламацию со сцены:

Je le vis, je rougis, je pâlis à sa vue
Un trouble s’éleva dans mon âme éperdue.
Mes yeux ne voyaient plus, je ne pouvais parler[17]

.

Это были всего лишь стихи, но с какой силой, с какой убедительностью и энергией они передавали всю мощь ее порыва!

Речь уже не шла о любви умозрительной, куртуазной или жеманной, как в «Принцессе Клевской», нет, это была любовь бурная, физическая, безоглядная, овладевшая женщиной и парализовавшая ее. Я никогда и представить не могла, что власть взгляда может быть такой сокрушительной и магнетической.

Чтобы ублажить самолюбие Александра, который оставлял меня без внимания, игриво поглядывая на всех привлекательных женщин в зале, я сказала ему со смехом:

– А вы, Александр, оказались неспособны на подобное признание, когда впервые увидели меня!

– Нет, но я написал вам чудесные стихи…

– Особенно один, я прекрасно помню, что изначально вы посвятили его совсем другой женщине!

Александр зарделся, а я воспользовалась этим, чтобы отыграться и осадить его:

– Но, Александр, вижу, вы то краснеете, то бледнеете, глядя на меня… То пламень, то озноб терзают ваше тело, – продекламировала я, расхохотавшись.

– Браво, – бросил Александр, – вы великолепны.

А я лукаво добавила, напустив на себя дразнящий чувственный вид:

– И не вы ли также в нашу первую брачную ночь вместо того, чтобы грубо овладеть мною, принялись сначала разглядывать меня раздетую, а потом пробормотали как Нерон, созерцающий полуобнаженную Юнию: я «очарован столь дивной картиной»! И наконец, разбудив меня, вы могли бы сказать мне с должной деликатностью и любовью, что я

вырванная из сна, красива без прикрас,
одним природы даром…[18]