Тайный сообщник

Я оставил штурвал и пошел следом за Бентоном. Но, достигнув угла рубки, увидел, что он быстро продвигается вперед, и решил вернуться. Посмотрел на компас, сильно ли мы отклонились, и шхуна успела качнуться с полдюжины раз, прежде чем я услышал голоса. Не три и не четыре, а больше, и доносились они с носа. Среди них я различил вест-индский говор. Кок пронзительно закричал, перекрывая другие голоса:

– Человек за бортом!

Когда судно лежит в дрейфе и заклинен руль, упавшему за борт ничем не поможешь. Разве что бедняга сорвался миг назад и его не унесло далеко от борта. Не в силах представить себе, как могло случиться этакое несчастье, я, однако, инстинктивно кинулся вперед. Сначала наткнулся на кока, тот был лишь в штанах да рубашке – сорвался с койки и прибежал на шум. Кок запрыгнул на грот-ванты, надеясь обнаружить упавшего. Но что разглядишь за бортом в таких потемках? Только барашки на черной воде да отброшенную подветренной скулой волну. Несколько человек, перегнувшись через фальшборт, тоже всматривались во мглу. Поймав кока за ногу, я спросил, кто сорвался.

– Джим Бентон! – прокричал он в ответ. – Его нет на шхуне!

У меня пропали последние сомнения: Джим Бентон за бортом. И упал он, как пить дать, едва мы управились с триселем. То есть без малого полчаса назад. А шхуна несколько минут бешено рыскала, пока нам не удалось положить ее поперек волны. Не родился еще пловец, способный столь долго продержаться на воде в такую погоду. Остальные понимали это не хуже меня и все же всматривались в пену, как будто и впрямь чаяли увидеть там нашего парня. Я отпустил кока, присоединился к остальным и спросил, обыскано ли как следует судно. Но уже знал, что это сделано. Поиски были недолги: на палубе парня нет, спуститься он мог только в носовой кубрик, но и там не обнаружен.

– Прибрало его море, сэр, вот как бог свят, – сказал рядом со мной матрос.

Конечно же, все понимали: нет у нас шлюпки, способной удержаться на такой волне. И тем не менее я вызвался спуститься на ялике – пусть стравят буксир на два-три кабельтовых, авось удастся потом меня вернуть. Но никто даже слушать не стал. Да я бы, наверное, потонул, и спасательный круг не выручил бы – с такой волной шутки плохи. К тому же вряд ли упавший держался аккурат в кильватере. Не знаю, что меня дернуло за язык.

– Джек Бентон, ты здесь? Если спущусь, ты со мной?

– Нет, сэр, – раздался ответ.

И больше ни слова.

Но к этому времени на палубу вышел старик, я ощутил на своем плече его руку. И легла она грубо, как будто шкипер хотел меня встряхнуть.

– Мистер Торкельдсен, – сказал он, – не сходите с ума. Клянусь Богом, я бы рискнул судном ради парня, будь хоть малейшая надежда, да только он уже полчаса за бортом.

Говорил капитан, по своему обыкновению, тихо, но люди слышали и понимали, что он прав. В последний раз Джима Бентона видели, когда он ставил трисель. Да только я, наверное, его и видел. Старик пошел вниз, а матросы подались к Джеку, обступили тесным кольцом. Все молчали – такой обычай у нашего брата, когда сочувствуешь чужому горю, а помочь не в силах.

Тут настало время подвахтенным сменить нас троих.

Похороны даруют утешение родне покойного. Однако никто этого не поймет, пока близкий человек не пропадет за бортом. Может, кому-то из сухопутных мнится, что будет ему легче, ежели не придется хоронить отца, мать или друга, но это заблуждение. Погребальный обряд дает надежду: что-нибудь да есть там, за чертой. В это верится и без похорон, но тут человек канул во мглистую пучину на границе двух морей, и даже его предгибельный крик до тебя не донесся, и кажется теперь, что бедняга совершенно недосягаем, – другое дело, если бы лежал перед тобой на смертном одре, миг назад сделавши последний вздох. Должно быть, Джим Бентон это понимал; должно быть, отчаянно желал вернуться к нам. Не знаю, о чем он думал в те минуты и боролся ли за жизнь. Знаю лишь то, что рассказываю, а уж ты, коли охота, дашь волю воображению.

В ту ночь Джек не ушел вниз после вахты, он будто прирос к штурвалу. Сумел ли парень вздремнуть за те четыре часа, пока я отдыхал, неизвестно; вернувшись на палубу, я его увидел там: в штормовке, с надвинутой на глаза зюйдвесткой, он глядел на компас. Нам было ясно, что лучше оставить парня в покое. Может, этот лучик света из нактоуза – единственное утешение для него в кромешной темноте. Зарядил дождик, предвещая конец южного шторма, и мы вынесли на палубу все ведра и лохани и поставили под нижние реи – надо было запастись пресной водой для стирки одежды. Дождик превратился в ливень, и я перешел к подветренному борту; укрывшись под стакселем, смотрел вперед. Различимые во мгле барашки побелели – это близится рассвет. Черный ливень мало-помалу сменился серой туманной моросью, и, когда шхуну качало под ветер, я видел далекий красный отсвет портового маяка на воде. Океан успокаивается быстро; еще час – и можно ложиться на прежний курс.