Тайный сообщник

Так я бездельничал, пока не подошел Джек. Несколько минут он молча простоял рядом под кромешным ливнем; я видел его мокрую бородку и выбритую часть щеки – рассвет окрасил кожу в серый цвет. Бентон опустился на корточки, зашарил в поисках трубки. Был невелик риск черпануть воды носом, вот и хранил парень трубку под якорем, откуда ее не могло вынести дождевой водой. Он встал, и я увидел у него в руке две трубки. Одна принадлежала его брату. Джек пригляделся к ним, опознал свою и сунул ее, капающую, в рот. А потом добрую минуту смотрел на другую и не шевелился. И вдруг швырнул ее за борт, ни словечка при этом не промолвив, даже не поинтересовавшись, наблюдаю ли я за ним.

«Экое расточительство», – подумалось мне. Такая трубка, из доброго дерева, с никелированной муфтой – мечта любого моряка. Но я, конечно же, удержал язык за зубами. Джек вправе распоряжаться наследством брата, как ему заблагорассудится. Встав у мачты с подветренной стороны, он продул свою трубку, обтер ее о блузу под штормовкой, набил, разжег со второй или третьей спички и сунул в зубы чашечкой книзу, чтобы табак не намок. Не возьмусь сказать, что меня побудило примечать и накрепко запоминать каждое его движение. Может быть, сочувствие? И я по-прежнему помалкивал – вряд ли помогли бы ему мои слова утешения. Однако я в тот раз ничего не заподозрил. Уже совсем рассвело, и я пошел к рубке – думал, скоро старик отправится вниз, а перед уходом он велит разрифить бизань и расклинить руль. Но шкипер дождался семи склянок. Аккурат к тому времени с подветренной стороны разорвались тучи и проглянула небесная синева. «Французский барометр», так мы это называем.

Бывает, помрет человек, а у тебя не получается думать о нем как о покойнике. Вот так было и с Джимом Бентоном. Мы с ним вместе несли вахту, и я не мог привыкнуть к мысли, что нет его больше на шхуне. Кажется, обернешься – а он рядом. Вдобавок брат похож на него как две капли воды; нет-нет да назовешь ненароком Джека Джимом. Само собой, я старался этого не делать, знал, как ранят такие ошибки. Раньше я полагал, что из близнецов веселый – Джек. Но теперь он здорово изменился, сделавшись гораздо молчаливее Джима.

В один погожий день сидел я на грот-люке и разбирал счетчик гакабортного лага – подвирал он в последнее время. Кок принес мне кофейную чашку, чтобы складывать туда винтики, и блюдце для спермацетового масла. Принес – и не уходит, но и не наблюдает за моей работой, а просто топчется рядом, как будто хочет что-то сказать. Я так рассудил: коли важное у него на уме, непременно заговорит, – и решил не задавать вопросов. На палубе не было никого, кроме нас с коком, да рулевого, да еще одного матроса на носу.

Как я и ожидал, терпения коку хватило ненадолго.

– Мистер Торкельдсен… – начал он и умолк.

Вот сейчас, думаю, попросит дать ему в помощь вахтенного матроса, чтобы перекатить из трюма на камбуз бочку муки или солонины.

– Что, Лоули? – спрашиваю, не дождавшись продолжения.

– Тут такое дело, мистер Торкельдсен, – мямлит он. – Хочется знать, какого вы мнения насчет моей работы на шхуне, справляюсь или нет.

– Нет причин считать, что не справляешься. С бака жалоб не поступало, капитан тоже тебя не бранил, так что, пожалуй, свое дело ты знаешь. Вон как камбузного юнгу раскормил, аж роба на нем трещит. А с чего это вдруг у тебя возникли сомнения?

Я не могу передать вест-индскую манеру речи, даже пытаться не стану. В общем, Лоули долго ходил вокруг да около, но наконец выложил: матросы взялись шутки с ним шутить, а ему это не по нраву, да и едва ли он заслужил такое отношение – вот и решил в первом же порту списаться на берег.

– Ну и дурак же ты, братец, – отвечаю ему. – Начнем с того, что наши ребята предпочитают шутить над своими в доску, а не над теми, от кого рады бы избавиться. Или, может, кто-то перегнул палку? На койку твою помочился? Дегтю плеснул в башмаки?

Тот говорит, нет, таких откровенных гадостей шутники себе не позволяют. Зато норовят его напугать, отчего он, понятное дело, не в восторге. Подсовывают, дескать, разные вещи, аж жуть берет.

– Ты и впрямь дурак, – говорю, – коли такой ерунды пугаешься.

Однако стало мне интересно, что это за вещи ему подсовывают матросы. И услышал я весьма странное объяснение. Мол, это лишние ложки да вилки, тарелки да кружки и все такое прочее.

Положил я гакабортный лаг на расстеленный кусок парусины и внимательно посмотрел на кока. А ведь он и впрямь не в себе: взгляд затравленный, лицо не желтое, как всегда, а серое. И явно не ищет неприятностей, а напротив, хочет избавиться от уже имеющихся. Стало быть, нужно его расспросить.