Такая долгая жизнь. Записки скульптора

Володя — настоящий фронтовик, побывавший на Малой Земле. Через несколько лет после окончания войны он создал грандиозный памятник на месте боев в память о своих погибших товарищах. Он до сих пор встречается с оставшимися в живых фронтовыми друзьями. Володя — милый, остроумный, всеми любимый человек. До сих пор он руководит творческой мастерской студентов, и я могу только позавидовать тем, кто у него учится. Уверен, он не дает им спуску, но всегда справедлив и всегда поддержит талантливого художника. Я его очень люблю, хотя больше времени провожу с его старшим братом — моим самым близким другом, графиком Виктором Цигалем.

Но я опять отвлекся в сторону и, начав писать о Мыльникове, вдруг перекинулся на другие воспоминания. К старости у людей остается все меньше и меньше товарищей, близких по возрасту. Появляются новые, молодые, которые относятся к тебе с почтением, пытаются помочь тебе, но тех, с кем ты прожил молодость, остались единицы. Мне часто звонит Андрей Мыльников. У него, кроме меня, как он говорит, никого из близких товарищей не осталось.

Действительно, вся жизнь прошла в общих развлечениях, совместных заседаниях, в участии в каких-то общих делах. Мы вместе ездили отдыхать. Сначала в Комарово, позже — в Хосту. Часто ходили друг к другу в гости, читали те же книжки и смотрели те же спектакли.

Настали другие времена, и Мыльникова уже не приглашают на приемы, да он и сам, наверное, не смог бы пойти. Он не сидит в президиумах собраний, как это было раньше. Наверное, это его огорчает. Многое из того, что сейчас происходит, он не воспринимает и не стесняется говорить об этом вслух. Но в Академии художеств и в институте он пользуется непререкаемым авторитетом. Мне кажется, что Церетели не принимает ни одного решения по институту, не посоветовавшись с ним.

К старости Андрей очень изменился. Его многое стало раздражать, он как и раньше не воспринимал попыток современных художников сделать что-нибудь эдакое, оригинальное, так и сейчас не воспринимает и обрушивается на них с нелицеприятной критикой. Мы много и часто говорим с ним по телефону, он почти всех ругает и потом неожиданно разражается блистательной речью или даже лекцией по проблемам искусства. Записать бы все это!

Голова у него абсолютно ясная, а физически чувствует он себя плохо. С трудом поднимается на второй этаж по винтовой лестнице Академии художеств, где его ждут студенты монументальной мастерской, которой он руководит.

Я его очень хорошо понимаю. Понимаю его брюзгливость, недовольство. Во время перестройки он потерял свои накопления, нажитые честным трудом выдающегося художника. Поэтому он возненавидел Гайдара, Чубайса и заодно всех демократов, о которых без злости говорить не может.

В Русском музее, что, на мой взгляд, возмутительно, не выставлена ни одна его картина. За всю свою жизнь он привык быть первым номером, и вдруг все кончилось. Он остается первым вице-президентом Академии художеств, но на заседания президиума ездить в Москву не может, и многие важные вопросы решаются без его участия. Самым страшным потрясением, после которого он как-то сник, стала смерть Ариши — жены, которую он очень любил, которая заботилась о нем, приглашала гостей, ходила с ним на премьеры. Ариша знала, где лежат его чистые рубашки, где лежат квитанции на оплату телефона.

Когда Ариша была жива, их дом отличался удивительным гостеприимством. Кого только мы не встречали у них, с кем только не сидели рядом за столом… Помню, я как-то оказался рядом с Беллой Ахмадулиной, и она шепотом сказала мне:

— Можно, я буду пить из вашей рюмки, а моя все время будет полной? А то Боря меня ругает. (Боря Мессерер — ее муж.)

Она читала замечательные стихи, написанные ею в больнице. Приходили Нагибин, Гейченко, Толубеев-отец, Кирилл Лавров.

Ариша накрывала стол, а потом все, как зачарованные, слушали Андрея. Его рассуждения об искусстве, религии, политике. Краснощекий, седобородый, он сидел за дубовым петровским столом на фоне дубового же старинного буфета, и казалось, что конца таким счастливым дням не будет…

Но всему приходит конец. Гости теперь к нему не ходят, да он и не хочет никого видеть.

Он вполне естественно завидует молодым. Я, честно говоря, тоже завидую. Но у Андрея эта зависть приобретает иногда забавные формы. Я говорю ему:

— Андрей, как хорошо, что Академия художеств начала платить действительным членам и членкорам приличную стипендию.

— Конечно, хорошо, — говорит Андрей, — но я завидую молодым. Сколько времени осталось мне получать эту стипендию? А молодым хорошо — они будут получать ее еще много лет.

Он и раньше, бывало, говорил мне по разным поводам: «Вот тебе-то хорошо!» — хотя в это время мне бывало много хуже, чем ему.

Ему сейчас много лет, а я помню его, когда он играл в баскетбол, был подвижным, энергичным. Это было, страшно подумать, шестьдесят лет назад! Но и тогда, в юности, и сейчас он остается яркой личностью со своими принципами, убеждениями и умением отстаивать свою позицию.