Такая долгая жизнь. Записки скульптора

Эта феноменальная способность запомнить все в мельчайших деталях и суметь точно изобразить на бумаге — редчайшее качество художника. Витя при всей легкости и веселости — человек несгибаемых принципов и порядочности. Во время какого-то съезда художников, который проходил в зале заседаний в Кремле, состоялось выдвижение кандидатов в новый состав правления. Председательствовал на съезде Поликарп Лебедев. В те годы он, кажется, был директором Третьяковской галереи. Рядом с ним сидел мрачный, никогда не улыбавшийся заведующий отделом культуры ЦК Шауро. Перед выдвижением кандидатов в новый состав правления Лебедев поставил вопрос о лишении художника Павла Никонова депутатского мандата за то, что он написал картину «Геологи», несколько отличавшуюся по форме от стандартов «социалистического реализма».

— Кто за то, чтобы удалить художника Никонова со съезда? — спросил он.

Поднялся послушный лес рук.

— Кто против? — для проформы задал вопрос Лебедев. Так полагалось по процедуре: вроде бы у нас демократия.

Неожиданно в середине зала вверх взметнулись две руки. Это были руки Цигаля и сидевшего рядом с ним Анатолия Кокорина.

— Единогласно! — спокойно произнес Лебедев.

— Как это «единогласно»? — заорал Цигаль и, возмущенный, бросился к президиуму. — А мы что, не люди! — кричал он на ходу.

Молодые здоровяки, охранявшие членов президиума, схватили его за локти и объяснили, что «туда» ему ходить не надо.

Я вспоминаю крылатую фразу, кажется, из учебника по истории нашего государства: «Его сослали на каторгу только за то, что он стрелял в царя». Павла Никонова в советское время удалили со съезда художников только за то, что он написал картину, которая не укладывалась в рамки официального искусства.

Многим прекрасным художникам не давали возможности выставлять свои произведения. Я помню, как перед открытиями выставок в залах Союза художников или в ленинградском Манеже приходил инструктор обкома партии и по своему усмотрению снимал с выставки не понравившиеся ему произведения или изменял экспозицию на свой вкус, заставляя перевешивать картины в ночь накануне открытия. А эти экспозиции неделями готовили лучшие художники нашего города во главе с выдающимся мастером, пользующимся безоговорочным авторитетом в нашей среде — академиком Евсеем Моисеенко.

Цигаль мог отстаивать свою точку зрения до посинения, несмотря на существовавшую в те годы всеобщую покорность. Но зато, когда он входил в магазин, самые суровые продавщицы почему-то начинали приветливо улыбаться и бросали всех других покупателей, для того чтобы обслужить его. Таким неотразимым было его обаяние.

Искусство он знает великолепно — думается, лучше, чем некоторые искусствоведы. Накануне отъезда из Лондона мы возвращались вечером в гостиницу.

— Посмотри, — обратил Цигаль внимание на человека, идущего навстречу, — абсолютно русское лицо.

Услышав эти слова, человек вдруг на чисто русском языке спросил:

— Вы случайно не художники из Ленинграда?

Мы, наверное, были одной из первых групп художников, приехавших в Лондон. Оказывается, он, узнав об этом, был в нашей гостинице и искал кого-либо из нашей группы.

— Я Костя Рудаков. Если у вас есть полчаса, пойдемте в кафе, хочется поговорить, — предложил он.

Мы, хотя это было строжайше запрещено, пошли с ним в кафе. Это было кафе для художников. На небольшом возвышении сидела обнаженная натурщица, и любой желающий посетитель — художник или нет — мог сделать наброски с этой модели.

В самом начале войны под Ленинградом Костя попал в плен к немцам. Его освободили англичане. Так он оказался в Лондоне. Он не очень преуспевал. Работал в русском ресторане, расписывал там стены, кажется, и жил и питался там же в счет своей работы.

Его отец, замечательный художник-график Константин Иванович Рудаков, преподавал в институте имени Репина в Ленинграде. Он всего боялся. Боялся, что его выгонят из института, потому что сын был в плену, а сейчас живет за границей. Связи с ним он не имел никакой, поэтому Костя очень хотел, чтобы мы на словах передали обо всем, что узнали о нем в Лондоне.

Константина Ивановича у нас пытались не замечать, хотя во Франции две улицы названы его именем за великолепное исполнение иллюстраций к мопассановской «Пышке» и другие замечательные работы.

Костя был печален. Говорил, что мечтает вернуться в Россию, но уверен, что его сразу же арестуют. Здесь же, в кафе, за стойкой бара, он купил этюдник с масляными красками и просил передать его младшему брату Сереже, учившемуся тогда в институте имени Репина. Вечером он пригласил нас в русский ресторан. Мы с Витей, как настоящие советские патриоты, приглашение приняли, обещали прийти, но вечером на всякий случай спрятались в гостинице.