Такое долгое странствие

Вой сирены воздушной тревоги врывался в банк через открытые окна. Теперь для Густада эти повышающиеся и понижающиеся завывания были предвестием лучших времен, когда он освободится наконец от леденящего душу ощущения надвигающейся катастрофы, – в отличие от предыдущего периода, когда они знаменовали ее неизбежный приход. Сегодня на рассвете он вознес особую благодарственную молитву: Дада Ормуз, спасибо за то, что отвел от меня беду. И за Рошан, которой стало намного лучше, наконец-то ее щечки снова порозовели.

Утро пролетело быстро. Встретившись с Диншавджи, он передал ему очередную пачку.

– Что нового, Диншу? Что там с пакистанцами?

Диншавджи поднял обе руки ладонями кверху.

– Кто знает? Я еще не видел газет. – Он встал, и Густад обратил внимание на его живот. Вон оно, то, что он замечал в последние дни: вздутие, словно что-то росло у него внутри. Он отвернулся, прежде чем Диншавджи успел перехватить его взгляд.

Диншавджи с трудом потащился в туалет, было видно, что каждый шаг дается ему с болью. Хоть он и прекратил свою клоунаду, люди по-прежнему, здороваясь с ним по утрам или интересуясь его состоянием, ждали от него шуток. Они были готовы смеяться, но теперь у него для всех был один ответ: «Да так, ничего, скрипит пока еще моя тележка». Поначалу многие думали: поскольку это исходит от Диншавджи, это должно быть смешно, вероятно, какой-то тонкий юмор под маской невозмутимости. Они никак не могли отделаться от привычного восприятия Диншавджи как жизнерадостного, острого на язык человека, поэтому фыркали или широко улыбались и похлопывали его по плечу.

Но поскольку он день за днем повторял свою присказку про тележку, в конце концов пришлось признать очевидное. Теперь коллегам хотелось сжать ему руку, утешить, но утро за утром им удавалось выдавить из себя лишь: «Ну, как ты, Диншавджи?», и его ответ болью отдавался в их сердцах.

Правду о болезни Диншавджи Густад заподозрил еще тогда, в день рождения Рошан. Но когда она стала известна всем в банке, показалось, будто она усугубилась во сто крат, в соответствии с неким неизвестным извращенным законом физики, согласно которому тяжесть бремени растет прямо пропорционально количеству людей, его несущих. Он молился за Диншавджи каждое утро. Его совесть точило сознание, что он несет ответственность за состояние друга, поскольку это он заставил его отказаться от обычного балагурства. В конце концов, если Рошан могло стать лучше благодаря кукле, может, и Диншавджи могло стать хуже из-за того, что ему пришлось отказаться от своих игр. Но кроме вины он испытывал еще и стыд, потому что в его молитвах имелся и эгоистический мотив: если Диншавджи перестанет ходить на работу, пополнение депозита остановится и, следовательно, отсрочится избавление от спрятанного в кухне пакета.

Вечером уличный художник, от чьих сомнений и беспокойства не осталось и следа, счастливо насвистывал «Ты мое солнышко». Поприветствовав Густада, он сообщил, что сегодня под изображением Сарасвати кто-то оставил букетик цветов:

– Не иначе как просил об успешной сдаче экзамена.

– Это значит, что уважение к стене растет благодаря вашим чудесным рисункам, – сказал Густад.

Художник скромно улыбнулся, склонив голову, и ответил, что за несколько последних дней прохожие оставили достаточно денег, чтобы он смог купить новую одежду и пару обуви, так что скоро он собирается пойти в магазин. Густад осмотрел новые изображения и вошел в ворота, насвистывая подхваченный у художника популярный мотив. На ступеньках крыльца стояла Дильнаваз, ругавшаяся и шикавшая на детей, чтобы они не шумели и шли играть в дальний конец двора. Он сразу перестал свистеть, во рту у него пересохло. Он ускорил шаг.

– Опять началось, – сказала Дильнаваз. – Очень жидкий стул, кажется, даже хуже, чем было.

Он бросил портфель на стол. Неоперившаяся робкая надежда, которую он лелеял весь день, улетела, взмахнув крыльями. Как те воробьи, что чирикали на одиноком дереве во дворе, но тут же взлетали, стоило «королю дорог» стрельнуть выхлопом, Густадова надежда, сделав круг у него над головой, скрылась. Если бы было возможно подпрыгнуть и схватить ее на лету!

– Она спит?

– Нет. Глупые дети так шумят во дворе…

Он подошел к постели Рошан и склонился над дверью-боковиной, чтобы поцеловать дочку в лоб. Кукла лежала рядом с ней, разодетая в свой свадебный наряд, который сейчас казался скорее погребальным. У Густада по спине пробежали мурашки. Он приподнял голову куклы, чтобы она открыла глаза, и прислонил ее к спинке кровати.

– Вот, – сказал он, – пусть присматривает за тобой, пока ты спишь. Если она сама будет весь день спать, то станет ленивой и толстой, как дочка идиота-собачника.

Он сжал ручку Рошан, потом вернулся в столовую.

– Я пойду к врачу, Рошан незачем таскать к нему. Пусть он направит нас к специалисту. – Дильнаваз налила ему чашку чаю на дорогу. Он расшнуровал туфли и положил ноги на чайный столик. – По крайней мере, теперь ясно, что это не из-за воды, – сказал он. – Ты ведь кипятишь ее каждый день.

– Кто знает? Если уж вирус попадает в организм…