Талтос

— Но ведь это абсурд, совершенный абсурд. Это средневековое наказание, абсолютно возмутительное! Томми, проснись, Томми!

Он был готов закричать снова, но это было слишком унизительно: эти подонки могут услышать его, услышать, как он рычит, поняв, что они закладывают кирпичами свою проклятую дверь.

Он тихо плакал, прислонившись к руке Томми. Нет, то было временное наказание, чтобы они почувствовали себя несчастными, раскаявшимися, прежде чем передать их властям Они не собирались оставлять их здесь, чтобы они здесь погибли. Это было некоего вида ритуальное наказание, предназначенное лишь для того, чтобы напугать их. Разумеется, ужасная его часть заключалась в том, что Томми умер! Но все же он был бы рад сказать, что это был всего лишь несчастный случай. Когда они появятся снова. Он должен продемонстрировать полную готовность к сотрудничеству. Все должно быть нацелено на то, чтобы выбраться отсюда!

Я не могу умереть подобным образом, это немыслимо, что я должен погибнуть, как Томми. Поплатиться всей своей жизнью, оставить все мечты только за то, чтобы удостоиться великой чести — мельком взглянуть на Стюарта и на Тессу…

Где-то в глубине разума он сознавал, что допустил ужасные ошибки в своих логических построениях, но продолжал конструировать свое будущее: их приход, их оправдание, что они намеревались только слегка напугать его и что смерть Томми — это несчастный случай, они не представляли себе, что падение может оказаться столь опасным, сколь глупо это было с их стороны быть столь убийственно мстительными. Он должен быть наготове, оставаться спокойным; возможно, следует немного поспать, прислушиваясь к звукам укладываемого кирпича и известкового раствора. Но эти звуки прекратились. Дверь, возможно, была опечатана, но это не имело значения. Должно быть, существуют другие способы проникнуть в эту темницу и другие способы выйти из нее. Позже он займется ими.

Что касается данного момента — лучше всего прижаться к Томми, просто прислониться к нему и ждать, пока прекратится в душе паника и он сможет думать, что делать дальше. Ох, как глупо с его стороны забыть о зажигалке Томми! Томми никогда вообще не курил, но носил с собой эту модную зажигалку; пугал хорошеньких девушек, подносивших сигареты к губам.

Он ощупал карманы Томми и нашел ее в пиджаке: маленькую золотую зажигалку. Теперь остается молиться Богу, чтобы в ней оставался сжиженный газ или картридж с бутаном — словом, то, что заставляет ее гореть.

Он медленно сел, опершись левой рукой на что-то грубое, и почувствовал острую боль. Щелкнул зажигалкой. Маленький язычок пламени брызнул, а потом стал длиннее. Освещенность разрасталась вокруг него, и он видел теперь маленькие камеры, глубоко, глубоко уходящие в землю.

А зазубренные предметы, крошащиеся при соприкосновении с ними, были костями, человеческими костями. Здесь возле него лежал череп с уставившимися на него глазницами, а подальше — еще один. О Боже! Кости настолько старые, что некоторые просто обратились в прах. Кости! И мертвое, внимательно смотрящее лицо Томми с запекшейся струйкой крови в углу рта и на шее, куда она стекала вниз за ворот. И перед ним, и позади него — кости!

Он уронил зажигалку, его руки взлетели к голове, глаза закрылись, рот распахнулся в неуправляемом оглушающем крике. Здесь не было ничего, кроме звука и тьмы, звука, опустошающего его, несущего весь его страх и ужас к небесам… И он знал в глубине души, что с ним все будет в порядке, если он не прекратит кричать, но позволит крику звучать все громче и громче — вечно, не прекращаясь.

22

В самолете редко удается полностью отстраниться от внешнего мира. Даже в этом самолете, столь роскошно зачехленном, с глубокими креслами и большими столами, вы ни на одну минуту не забываете, где находитесь. Вы знаете, что летите на высоте тридцати восьми тысяч футов над Атлантикой, и ощущаете небольшие подъемы и спуски, когда самолет, как бы оседлав ветер, скорее напоминает громадное судно, оседлавшее море.

Они сидели в трех креслах, сгруппированных вокруг круглого стола. Подобно трем вершинам невидимого равностороннего треугольника. Одно кресло было специально сделано для Эша, что было очевидно, и он стоял у этого кресла, когда жестом предлагал Роуан и Майклу занять два оставшихся. Другие кресла, расположенные вдоль стен салона с иллюминаторами, оставались пустыми. Большие, повернутые вверх подлокотники, подобно рукам, одетым в перчатки, ждали, чтобы поддержать вас крепко и прочно. Одно кресло было больше других. Для Эша, несомненно.