Талтос

Двери открыты. Куклы ждут. Золотистый свет города проникает сквозь сотни высоких окон, улавливается и удерживается в квадратах и прямоугольниках сияющего стекла. И куклы. Куклы ждут и смотрят — с поднятыми вверх ручками, с маленькими ротиками, будто приготовившимися к приветствию, с крошечными пальчиками, застывшими в неподвижности.

Она безмолвно прошла вдоль рядов кукол, мимо бесконечных витрин, заполненных разнообразными фигурками с темными глазами, словно черными дырами в пространстве. Разноцветные пуговицы сверкали в ярком свете. Куклы спокойны, куклы терпеливы, куклы внимательны.

А вот и Бру: королева кукол, большая холодная принцесса из фарфорового бисквита — с миндалевидными глазами и розовыми, округлыми щеками, с бровями, навечно поднятыми в застывшей насмешливой улыбке, — тщетно пытающаяся понять… Что именно? Бесконечный парад всех этих движущихся существ, смотрящих на нее?

«Вернись к жизни. На мгновение вернись в жизнь. Будь моей. Будь теплой. Будь живой.

Поднимись оттуда, из-под дерева, из темноты, снова пройдись, словно смерть была частью сказки, которую ты смогла развеять, как будто те роковые мгновения могут быть забыты навечно. Не оступись в этих зарослях, будь осторожна, не споткнись.

Держу тебя в своих руках».

Ее руки раскинулись под холодным стеклом витрины. Голова прижата к нему. Свет отражается двумя лунными полумесяцами в ее глазах. Две длинные косы из ангорской шерсти, плоские и тяжелые, плотно прилегают к шелковому платью, будто они увлажнились от сырости земли… сырости могилы…

Где ключ? Носил ли он его на цепочке вокруг шеи? Она не помнила. Она хотела открыть дверь, взять куклу в руки, крепко прижать к груди — хоть на одно мгновение.

Что происходит, когда скорбь доводит до безумия, когда скорбь затмевает другие мысли, чувства, надежды, мечты?

Наконец наступило изнеможение. Тело просилось в сон, она стремилась лечь, чтобы отдохнуть и не страдать. Ничто не изменилось. Куклы немигающе уставились в пространство — так всегда смотрят куклы. И земля пожирает все то, что похоронено в ней, как это всегда было и всегда будет. Но какая-то усталость охватила душу, и казалось возможным, просто возможным, что можно повременить с рыданиями, отсрочить страдания и отлежаться внизу вместе с куклами, покончить с этим, потому что только тогда все это схлынет, когда ты так же мертва, как они.

Он был здесь. Он стоял перед стеклянными витринами. Его невозможно спутать с кем-то другим. Не было никого столь высокого, но дело даже не в этом; она слишком хорошо изучила его лицо, очертания его профиля.

Он услышал ее в темноте, когда она шла по коридору. Но не двигался. Он просто прислонился к оконной раме и наблюдал, как светлеет снаружи, как бледнеет чернота, обращаясь в белесое молоко, и звезды растворяются в нем, словно расплавляясь.

Что он подумал? Что она пришла встретить его?

Она чувствовала себя разбитой, слабой, неспособной решить, что делать. Может быть, следует, если возможно, пересечь коридор, встать подле высокого человека и смотреть вниз, на дымчатую тьму раннего утра над крышами и башнями, на фонари, мерцающие вдоль подернутых туманом улиц, на дым, подымающийся кольцами и спиралями из сотен дымовых труб.

Она так и поступила. Она встала возле него.

— Мы ведь любим друг друга теперь, — сказал он, — разве не так?

Его лицо было печально. Это причиняло ей боль. Это была свежая боль, разбередившая старую рану, нечто мгновенное, что могло довести до слез, проникнув туда, где прежде было лишь что-то черное и пустое, как ужас.

— Да, мы действительно любим друг друга, — подтвердила она. — От всей полноты сердец.

— И мы сохраним это чувство, — тихо произнес он, — не правда ли?

— Да, навсегда. Так долго, пока живем. Мы друзья, и мы всегда будем друзьями, и ничто, буквально ничто не сможет заставить нас нарушить обещания, которые мы дали друг другу.

— И я буду знать, что вы здесь. Это так просто.

— И когда вы решите, что одиночество долее невыносимо, приходите. Придите и будьте с нами.

Он впервые обернулся к ней, словно раньше не хотел смотреть на нее. Небо бледнело быстро, комната заполнялась светом, открывалась во всю ширь, и лицо его выглядело усталым, но казалось почти совершенным.

Один поцелуй, один целомудренный и молчаливый поцелуй, не больше. И крепкое пожатие пальцев.

И затем она вышла, сонная, больная, довольная, что дневной свет хлынул вниз, на мягкую постель. «Теперь я могу спать. День настал. Наконец, я смогу уснуть, укрыться под мягкими покрывалами рядом с Майклом».

32

Было слишком холодно, чтобы выйти из дому, но зима была не властна над Нью-Йорком. И если маленький человек хотел встретиться в траттории, значит, так и должно быть.

Эш не имел ничего против прогулки. Ему не хотелось быть одному в пустынных комнатах в башне, и он твердо был уверен, что Сэмюэль уже идет ему навстречу, и никто не сможет разубедить его повернуть назад.