Там, где растет синий

– Город-бутылка без корабля; витрины наизнанку, манекены более дружелюбны, чем вся эта толпа; жизнь – конкурс на самую устойчивую иллюзию…

– Я скучал по такому.

Ши улыбнулась очень уравновешенно и продолжила тянуть коктейль, мяту мять и пережёвывать вафли, как будто о корневиновой диете никогда и не слышала.

На столе рядом с ними стоял пышный и благородный букет, собранный из веток индигоферы, созданный влюблённым мужчиной вне какой-либо стратегии, но по велению сердца. Он бы и промолчал, но любопытство одержало верх, Сэвен сделал непринуждённое лицо и спросил:

– Скажи, а о чём ты думаешь, когда слышишь про индиго?

– Мне кажется, где-то должен быть остров, то ли страна, но, скорее, остров, и там такой воздух цветной, что ли, синий, а всё потому, что там везде заросли индиго, и эта энергия синего заполняет всё, придавая жизни томление и взвешенность… Тебе это скучно слышать?

– Мне это счастливей всего на свете слышать. Прошу тебя, ты только продолжай, не останавливайся.

– Ладно… И вот там такие существа водятся, которые считают, что тот, кто научится видеть синий, умеет жить настоящим…

Сэвен смотрел, как слова выходили из её рта, он смотрел на неё сейчас и мечтал, чтобы она только не останавливалась, чтобы она говорила и говорила, создавая снова Паредем для них, корн, малибас, нгбору – да какая разница, как это называется, главное, что теперь они шли туда вместе…

РАССКАЗЫ

Когда я писала «синий», некоторые мысли отщепились и основали свои рассказы, которые к самой повести никакого отношения не имеют, кроме того, что я сказала.

АРАБСКИЕ ФОНАРИКИ

Стеклянный прямоугольник, немного света просачивается, тишина. Это начинается на закате: тонкие шершавые шорохи пробираются в уши, и через пару минут две волны смелых, просторных бабочек проносятся перед стеклом, так мощно – неожиданная эмоция, к которой готовился, выстраивал сюжет, а в итоге опять по-новому случилось снова мандраж, и снова солнце по-другому садилось, иначе раскрывались крылья у них.

…Он прожил тут двадцать девять месяцев. Успокаивался, когда приходило утро, а потом опять он начинал задыхаться, греметь, то ли расплачиваться за что-то историческое, то ли в круговороте биться, разыскивая свои устойчивые роли, и снова падал водой в помешанные океаны памяти. И снова протискивал себя по кускам сквозь тонкие норы давних ощущений, просматривая собственную биографию глазами павлиноглазок, тонкопрядов и этих гигантских мандариновошёрстных деточек, которых лёгкий ветерок гоняет по луковым старомодным цветам, выстраивая собственный рисунок пространства и времени – бабочную систему координат.

– Что-то в Ливане случилось?

– Она погибла.

Али прижимает острую горячую чашку к губе и старается не говорить с собой, это же так очевидно – молчать тут, в окружении луковых полей, среди абсолютного лета. Никого нет рядом, но эта первозданная мимика деревьев, этот разглаженный спокойствием грунт, этот пейзаж ошеломительной нежности, этот горизонт, выведенный подёргиванием сердца, катушки нервов, расставленные по порогам в ожидании дождя – это всё рядом застыло, здесь же, и смотрящий теперь встроен туда как часть.

Он не отказывался от страданий, он не просил лёгкости, но как они летают, не видя стёкол, – это же ни на что не похоже, это же молитва его, память, собранная из живых тел.

Али садится на потрёпанный коврик, закрывает глаза и так негромко, тихо произносит слова, что даже и звука нет, а только шорохи остаются около его рта.

– Это «серые» её взорвали?

– «Сахар холем». Они бомбили трижды в тот день.

– А люди?

– На них следы от фосфорных бомб.

Он опускает лицо и вытряхивает эти беспрерывные переговоры из себя, освобождает голову, но там словно прилипло всё к основанию, и ничего не сыплется. Надо продолжать. День за днём он неустанно трясёт головой в молитве, надеясь удалить эти наросты пульсирующие, эти испорченные звуки, которые ничему не дают пробираться внутрь – застряли и стопор, как будто бы оглох, и хоть в этой тишине окружающей не так много приятного, однако иногда хотелось бы и её расслышать.