Там, где растет синий

Луковые поля. Тихонько наклоняются листья из стороны в сторону, как будто заигрывают друг с другом. Али закончил фард, сел за стол и теперь смотрит как чернокожая громадина Силена моет окно пластмассовой щёткой. Али смотрит на её жёсткие, коричневые волосы и чувствует, как они трещат от сухости, чувствует, как напряжены её руки толстые, как лапы адансония из Лунных гор. У него люди давно в созерцательной категории: они пейзажно-замысловатые, у них волосы как трава, глаза, позвонки, спина колесом проходит, груди как кокосы – спрятаны, на шее вверх – барабан, колени как кора древесная и из дикой природы бёдра. Силена после бабочек, слегка погодя, приходит, чтобы отмыть стёкла от этой сплошной красочной слизи, собрать эти разбитые тельца – выкинуть. Она приносит что-нибудь из еды, просит его поесть и пытается рассказать каждый раз пару весёлых историй о прошедшем дне. Он не помнит ничего из её рассказов, но он помнит, как она плакала однажды, увидев его судьбу.

Сегодня день закончен почти, и Али прижимается к вечеру открытой раной как к лечебному компрессу. Свет забился в лампы и больше не режет глаз показным оптимизмом, больше не вскрывает радужной бритвой отсутствие красок в его воображении. Но от вскрытия никуда не сбежишь: завтра день будет новый, и он, Али, продолжит копировать себя перекладными правилами общепринятыми из момента в момент, и он продолжит перерисовывать мир из мысли в мысль – запоминать его и, таким образом, видеть. Видеть, как утром разглаживается простыня небесная разноцветными картами, как ветер купается в листьях толстого дерева-бутылки, как лепечут продавленные лепестки каффры, как мелкие капроновые птицы претендуют на тень – и всё не то, однако он запомнит это целиком, общим фрагментом. Запомнит и затрясётся на своём ковре в исполнении ракаатов фаджра, надеясь, что у него из головы выпадет этот кусок нудной бессменной боли, останется внутри только поле, пейзаж и самават остроумно лилового.

– Как же ты знал её?

– Я знал. Она любила орехи сладкие, море и лошадей.

Да сколько можно! Вечер снова, и все звонки сделаны, написаны письма, и крошечный огонь в фонарике на столе беснуется замысловато – борется с ветром из окна. Али закрывает огонь ладонью и приближает лицо к нему, как будто тепло в себя пускает, и дым ползёт по его щекам, смешивается с дыханием – создаёт общее. Она любила очень фонарики, и он их возит с собой из страны в страну, из перемены в перемену, таскает на себе эти лампадки простодушно-узорные. Он их зажигает каждый вечер, потому что это его шестая молитва.

Такое дерево толстое стоит на земле, как на мысочках. Его кожа сломалась, потрескалась как история, как время развалилась на тоннели, которые ничего не значат и ни к чему не ведут. Но это неважно дереву, оно толстое и на мысочках торчит у всех на виду, и его принципиальные ветки видны в темноте даже. Али стоит около окна и наблюдает за деревом, а ещё за тем, как облака уходят на восток, и сверху открывается мощное серебристо-точечное полотно, вызванное то ли закатом, то ли вероятностью засухи.

– Ты рядом? Какие цвета теперь…

– Тамали маак. Поцелуй меня.

Он зажмуривается и видит её лицо юное: какая же она красавица, глаза тёмные, прищуренные по-детски немного, губы такие сложные, импульсивные, и родинка около носа. Он вспоминает: запах любимый, встречность, простоту, и как её волосы ощущениями заплетались у него в руках. Он помнит, какая она была верная, верная и внятная, но вместе с тем волшебник. И сыпалась фауна небесная на их головы, когда он целовал её в губы. А потом этот фосфор, она исчезла, но свет от неё остался здесь…

– Девочка моя. Родная.

Надо было уходить к ней, тогда ещё, три года назад, когда руки не двигались, и человек полностью застыл, как будто упал с крыши и лежит на земле, боясь пошевелить чем-то, боясь понять, что сломано, потому что сломано очень многое – с такой-то высоты летел.

Но он не ушёл тогда, его что-то тут, что-то его зацепило, сложно точно припомнить, наверное, бессилие или эгоизм, что-то не очень важное, ерунда, а только зацепило зачем-то, и он остался, не ушёл.

Теперь же, расхлёбывая мир, он не смотрел на него так уже, и не видны ему были эти радости, преодоления, восторг; не знакомы ему были эти женщины с вросшими юбками, которые сидели на крышах домов, исполняющих обязанности горы; прошлые картинки не работали почти, а настоящие с взглядом не сталкивались. Объёмность из глаза пропала тоже, а вокруг была почти всегда только эта пустота плоская, и не копился ни взрыв, ни ламинад в ней, а только нарывал нарост в голове у него, и боль конвульсиями имитировала жизненный пульс.