Там, где растет синий

Пацы тут все выглядели довольными, несмотря на то, что некоторые «были на грани», так называлось побочное явление, что случалось, если кому-то лечение не подошло: человек изгибался в какой-нибудь треугольник, искривлялся весь и не мог потом выйти из этой фигуры, как будто потерял память о форме, в которой он до этого был. Расторопы говорили, что это у них неправильное положение растущего солнца, и вставляли таких искривленных пацов в выравниватели, где они снова обретали нормальный человеческий палочкообразный вид.

Некоторых увозили прямо с комнатами, и тогда эти уже не возвращались назад, их комнаты прикатывали, но самих пацов там не было. Иначим догадывался, что их выписывали, ну то есть провожали в то, что было вокруг домика, но ему самому было уже страшно такое представлять, что его однажды туда проводят, потому что домик стал уже для него таким родственным существом, и он не понимал вообще, как он раньше не находил нигде такой домик.

Только вот кое-чего ему тут всё же не хватало, он чувствовал, что не хватает чего-то, всматривался в пацов, и там был какой-то намёк, чего же не хватает, но вот до ума это размышление он никак не мог довести, пока однажды не угораздило его в мирте озариться (испытывать озарение тут запрещалось, потому что можно было нарушить рост солнца). Он не нарочно озарился там и понял, что не хватает среди них людей таких более извилистых, что ли, деликатных форм, с мягкими голосами и какой-нибудь причёской. Иначим не помнил, как они назывались, но как-то ему показалось вдруг, что он видел этот вид существ раньше, до того как попал в домик. Он помнил, что это были тоже люди, они жили среди людей, но вот что они были такое – нет, никак не получалось вспомнить. Впрочем, эти мучения памяти недолго продолжались, очередная капельница вкупе с уколом избавляла его сознание от всяческих мыслеформ.

По вечерам были занятия и были тренировки, но иногда оставалось ещё свободное время до сна и тогда пацы съезжались батонами и начинали разговаривать (это называлось проговаривать). Обычно проговаривали слова, реже – фразу, но иногда кому-то удавалось целый абзац составить, и тогда ему хлопали за то, что он проговаривал лучше всех, и тогда кто-то мог даже засмеяться. Но это было немного запрещено – смеяться, потому что можно было провоцировать выкидыш солнца, оно же там ещё маленькое совсем, поэтому на смеявшихся смотрели с удивлением, мол, что же ты, человек, рискуешь своим солнцем публично.

Это вечерами такое было, по утрам и днём – процедуры, а ночами пацы спали в своих батонах под специальную музыку, эта музыка казалась совсем сплошной, и Иначиму даже представилось один раз, что это не музыка, а мешок, что ему мешок на голову надели, и он слышит, как звучит этот мешок. Но так как мысль тут долго не удерживалась в голове, к тому же не спать было сильно запрещено, он долго себя утруждать сравнениями не стал и вскоре задремал, как и было положено.

Днем ещё иногда проводились игры, например, все комнаты скатывали в одну большую трубу, которая тянулась змейкой по домику, а потом пацы поднимались на верхний этаж и смотрели с балкона на эту змейку, или кто-то спускался и шёл трубить в эту трубу, потому что ему казалось, что это именно труба. В играх не было никакого смысла, и поэтому они пацам очень нравились, конечно, они не понимали, чем им нравятся эти игры, но ощущение довольности присутствовало, и они стремились его повторить, если попадалась возможность, а такие возможности включены были в распорядок.

И всё бы хорошо дальше шло, но как-то в один день ему забыли капельницу влить, менялись расторопы, что ли, новенькие пришли, и он весь вечер с балкона на змейку смотрел, в общем, в него влить забыли. Иначим это потом вспомнил, как-то на физическом уровне осознал, когда ночью хотел было поспать, но вместо этого лежал и слушал музыку. То есть сначала ему показалось, что это музыка, но потом он снял внешний мешок и услышал, что вокруг стоны как будто, мычание через закрытые рты. И он не понимал, почему люди стонут, как они могут стонать, если в них солнце растет.

Теперь Иначим снова начал немного шпионить, он забывал после каждой процедуры, что начал шпионить, но ночью, когда засыпал и снова различал эти стоны, он вспоминал, и так постепенно в нем выработалась мысль, которая уже не вытрясалась ни парафином, ни ваннами, мысль заключалась в том, что в пацах растят не солнце, а зло, и потому они стонут во сне каждую ночь – зло растёт.

Эта мысль так его взволновала, и хоть волноваться тоже было запрещено, он волновался и волновался каждый день и начал даже загибаться в треугольник, – это всё было для него тяжело и как будто проблема (он и забыл, что это), а потом всё окончательно испортилось.