Там, где растет синий

– Она плачет, это точно я вижу, плетётся и плачет; она как будто жизнь наша в замедленном варианте, только мы никогда не плакали с тобой, а теперь вот самое время.

Он первый начал, выпустил из глаза солёную воду, без звука сперва, а вслед за ним она хмыкнула, совмещая с вздохом. И старики разрыдались, так рыдали, что воздух звенел, озвучивая объём века. Плакали они, не переставая, всю ночь, смотря, как черепаха откладывает яйца, как началось неравное соединение клеток, как ей больно и как им больно от того, что так всё в жизни получилось – век содрогания.

А потом они вдруг остановились, резко так, и старик как будто что-то понял, прозрел, морщиться перестал и опустил лоб, сказал:

– Знаешь, я вдруг почувствовал, или кто-то подсказал, но всё-таки, наверное, почувствовал…

– Что же, муж?

– Я почувствовал, что ещё поживу. Как будто я вдруг стал свободен от смерти. Не знаю, как объяснить.

– У меня похожее. Будто я совсем новая стала, как будто мы уже не люди, а во что-то другое превратились, во что-то перешли.

Они сидели на песке, небо выводило первые цвета из воды, осторожно, чтоб не свергнуть никого и не спугнуть, первые краски размазывало по себе, ветер оставался спокоен, а люди медленно рассыпались на неровные тютельки, превращались в соленый песок морской, устилающий собой берег.

ОБНИМАТЕЛЬ

Начиналось всё неподалёку отсюда, в соседней стихии, в парке говорящих камней. Они сомкнулись, и тут же под ними как будто бы город цельный возник, как будто городу этому было множество лет, и всё никак в него другие не могли попасть, но они вот попали, и это было как озарение, раритет. Он нашёл в ней того маленького гения, того картинного мага, ту медленность очаровательную, шуршащий звук изо рта – мышление женщины. Он по ней скучал и её боялся, он искал эту девушку везде, плёл из неё ощущения, памяти, чьи-то поверхности и свои лавры плёл. Он думал, что это составная его, но оказалось то был мракобес, иллюзия. История не однажды, но начала крошиться, город оказался подделкой, чьей-то шуткой, что ли, или картонкой просто – вместе устоять там не вышло, и оба рухнули. Она почти сразу воспряла, оправилась, и он один остался на этих руинах, разорванный по живому.

И Милан сидел тут, раненый, суровый, зреющий заново, он слушал, как растёт вселенная, он слушал всё вокруг себя, как будто новую систему координат собирал по крупице, по звуку, по рамочке ассоциативной, как будто он переродился теперь и себя не узнал. На ошупь двигался он по выпуклой пустоте, которая когда-то была миром, но теперь эту действительность заново пришлось находить.

Раньше он предпочитал нежность человеческую, теперь же приходилось ему замещать: утром, на рассвете, вытянуть каноэ на песок и плыть неспешно к одному из тех островов, что выросли намеренно из коралловых площадей. Раздирая вёслами воду, мужчина до боли выматывал тело, кричал, выветривался, но всё-таки плыл, пробираясь через мутную плёнку отчаяния, возвращая в голову время, чувство реальности и замещая этим её одну – белокурую принцессу значением в абсолют.

Доплыв до одного из островов (Шефина, Кларк или Маканета), Милан вываливал лодку на берег и падал измождённый на щербатую поверхность живого ковра. Он ложился лицом вниз, руки раскладывал по сторонам и нажимал на ладони, обнимая остров как родное, передавая ему своё это скопление, силу, жар.

– Ёжик, девочка моя.

Он верил, что всё это – она: и вода, и рассвет, и эти серые известняковые залежи, что она везде вокруг, что она вот же. И он обнимал её, сжимал её, надеясь передать так, через эти цепочки природные хоть немного своей верности, вечности. Надеясь почувствовать снова женщину, которая разорвала его тогда по живому на это непринятое ничем и незаконченное объятие…

Она уехала от него четыре месяца назад, захотела подумать. И он тогда не понял особенно, чего это с ней, тогда он и вообразить такого не мог – что она оставит их дом, собранный из мурашек и близости, из ласки, сцепленной в пророчество. Он и представить не мог, что она вырвется из него так вдруг болезненным этим выкидышем, устанет настолько от общего тела. И он переигрывал в себе по сотне раз, как они там стояли, возле искусственных птиц, и он шутил о чём-то, дурачился, а потом она вдруг уходить начала и ушла, и он отпустил её руку и больше не поймал уже. Даже не обнял, поцеловал в щёку – растерялся – но даже не обнял. Ему бы обнять её…

…Пора было назад плыть, солнце пробралось уже высоко, не выше неба, но высоко тоже. Ему казалось года прошли, жизни, пропасти перетянулись и выросли новые. Он прыгнул в лодку и понесся обратно, стараясь не пропустить в себя ни одной мысли, спасаясь от этой одной мысли. Течение благоприятствовало притяжению к суше, и вскоре Милан снова зашёл в свой беспомощный дом, набитый ватной тишиной и вывернутыми наизнанку зеркалами – они же дырки в пустоте, через которые он искал по ночам свою женщину.