Там, впереди

Притюкали. Только по одной кружке пива в дороге и пропустили, больше, сами соображаем, нельзя. Ну, меня прямо к директору. Взошел, глаза книзу кинул, стою, молчу. А он заливается: «Позоришь, срываешь, сколько терпеть можно!» Это он правильно говорит, я на неделе два дня уже прогулял, а с него план спрашивают. Трудно человеку. Да только для чего столько слов толочь? Ты попроси, уважение окажи… Тоже ведь не крокодил я, у меня душа чувствительная. Так он, понимаешь, сикось-накось решил подъезжать: «Если дашь обязательство, что прикончишь это дело — замнем, если нет — на увольнение». Ну, я опять мыслю — оно, конечно, из своего табуна в чужой неохота. Но, обратно взять, чего это мне на шею обязательства вешать? Это коровам на шею балабоны навязывают, чтоб в лесу не терялись. Опять-таки меня три дня назад в соседнюю предприятию сватали, и на лапу там не меньше. С кадрами их под кадык защемило. Обмозговал я быстренько, притер одно к одному и говорю: «Увольнять меня можете, закон я уважаю. А грозить не имеете права, это мое человеческое достоинство занижает. Видно по всему, что не сработаемся мы с вами». Да пока он не передумал, слов своих обидных назад не взял — я ему ручкой под козырек и вон. Мимо секретарши протопотал — переморгнуть не успела…

Теперь я четыре дня на новом месте. Нынче опять Петьку Гусака встретил, давно не балакали, плеснуть решили… Новый начальник прорабатывать будет? Ну! Ему без этого никак нельзя, теперь время такое, скажут, дисциплину не наводишь, воспитательную работу запустил. Должность у него такая. Не вахлак какой, в положение вхожу. Одним словом, и ему Лимпопо, и мне. Да не разнюнивайся ты по моей судьбе, секрет имею, — тссс! — под меня опять клинья подбивают, на хорошее место сватают. Говорят, нынче придирок больше стало, да мы так понимаем — ничего, через время опять угладится. Рук-то не хватает? Понимэ? А ты — что такое завитуха… Вот она самая и есть — жизнь наша неприкаянная!..

В ТОМ МОЕМ СЕЛЕ

АИСТЫ

С изначальных лет, с первой памяти небольшой, но неизменно волнующей частицей моей жизни были аисты. Серьезные, чем-то таинственные птицы, всегда при человеке, а все на обособлении. Живут при дворах, но во двор не слетают, ни с какой домашней живностью не панибратствуют, к хозяевам не подходят и тем более корма не берут. Иногда недвижно подолгу стоят на одной ноге, смотрят куда-то, чуждые окружающему, отрешенные.

У нас в селе их всегда было четыре или пять пар, с гнездами на старых тележных колесах, да еще две за рекой — одна у самого парома облюбовавшая высоченный усыхающий вяз с выгоревшим дуплом, другая на одном из дубов, оставшихся от когда-то густой рощи напротив меловой кручи. Их сухой пулеметный клекот я всегда слышал первым, просыпаясь летним утром на сеновале, он же, этот клекот, вместе с усталым мыком коров, возвращавшихся с выгона, провожал заходящее солнце, красноватое от пыли, по мере осадки к лесистым холмам все более напоминавшее тлеющую копну сена.

Сельский, мир по тому времени, хоть было это вроде и совсем недавно, рукой подать, не знал ни перестука тракторов, ни гуда автомобильных моторов, ни стрекота пропеллеров, ни орудийных хлопков реактивных самолетов, переходящих звуковой барьер. Его музыкальные мелодии слагались из щебета ласточек и пересвиста других птиц по садам и конопляникам, визга плохо смазанной телеги, ржания жеребенка, перепелиного боя, коростелиного скрипа да еще нехитрого наигрыша гармоники и хороводных песен по воскресеньям. Все это происходило вместе и порознь, перетекало одно в другое, сплеталось в затейливые узоры. Но клекот аистов, резкий, костяной, как бы обосабливался ото всего, существовал сам по себе: «Тррр! та-та-та-трр!» Будто из какого-то другого мира.

Самих аистов, белогрудых, в черных жилетах, голенастых и степенных, в одиночку и парами можно было встретить повсюду — на верхушках ракит и лип в селе, у реки неподалеку от барахтающихся с визгом ребятишек, у какого-нибудь заросшего камышами озерка или протоки, даже на опушке леса. Они хозяйничали, где хотели, по всей округе, и потому, что заметны издалека, всегда казалось, что их у нас больше, чем на самом деле. А притом, что жили безбоязненно и от людей обособленно, были окружены они всякими легендами и поверьями. Бабка моего соседа и приятеля Леньки Круглова, обрюзгшая, болевшая водянкой, но дотошно следившая за нами, поучала:

— Черногузов, пострелы, не чепайте! Батьке скажу — вожжами ума вложит.