Там, впереди

Черногузами она, как все на деревне, кроме учительницы и попа, называла аистов, пара которых как раз жила на огромной липе возле Ленькина сарая. Ленька же, которому шел десятый год, тощий, белоголовый, непоседа и выдумщик, всякий раз при таких поучениях спрашивал: «Почему не чепать?» И тогда бабка неторопливо, с таинственными недомолвками, повествовала, что в Чертовичах один забубенный мужик спьяну полез посчитать, сколько черногузят вывелось, так черногузы его голову поклевали, чуть глаз не лишили, а в грозу принесли головешку от подожженного молнией дерева да хату и спалили; в Мякишеве непутевые ребята кидали в гнездо палками, так они, черногузы, из леса принесли и полный двор змей напустили. Утром встали — а ни воды зачерпнуть, ни коров в стадо выгнать, навостряют головы, шипят. А кто их, черногузов, не трогает, тому двору счастье приносят и от разного лиха оберегают.

— Божья птица! — крестилась бабка. — За добро добром…

Между тем шли первые годы революции, и разной было хвачено беды, и всяческих наслушались мы страшных историй, и видели повешенных сельсоветчиков — банды редели, но еще не перевелись, — и пережили засушливое, грозившее лютым голодом лето, когда в поле три раза делали крестный ход с хоругвями, молитвами и причитаниями, а дождя от того хоть бы капля. Так что, перехлестнутые водоворотом каждодневной жизни, старые сказки да побаски не то чтобы уже и разрушились, но как-то потускнели, поблекли и не взвинчивали воображения. Даже мы с Ленькой, ночуя на сеновале, решили самолично проверить бабкины россказни про Змея-Горыныча, который, по ее утверждению, каждую неделю прилетал на село.

— С выси на крылах падает, — бубнила бабка. — Цвету непонятного, а хвост огнем яснит, глянешь — глазам порча. Полетает, на трубе посидит, а потом искрой рассыпается.

— А чего ему тут надоть? — любопытствовал Ленька.

— Мало чего… По своим делам, значит… В других местностях девок уносил, в жены брать, у нас не было…

И очень захотелось нам увидеть Змея-Горыныча, хотя и боязно было. Чтобы подкараулить его прилет, мы проделали дырку в повети, вылезали на верхотурье и, протирая кулаками глаза, когда очень уж смаривало, глядели, глядели. Чиркали в поле зарницы, скоробежные, едва переморгнуть; ухал в старом саду над рекой филин, на лугу, сперва в ложбинах, позже закрывая все до взборья, слоился туман, черно проступали на фоне светлевшего неба ветки ракиты у сарая. Ночь, еще ночь. И — ничего интересного. После рассказали о том бабке, обронила с тонких сухих губ:

— Народ настырный пошел, он не любит.

Однажды в конце мая, когда весеннее половодье западает настолько, что две трети луговой поймы обсыхает, буйно выгоняя блестящую лакированную траву, мы с Ленькой переплыли реку Десну на лодке-душегубке и пошли шататься в поисках совсем еще молодого, водянистого щавеля и чеснока: с куском черного хлеба, который каждый припасал за пазухой, это вполне заменяло обед. В конце концов добрались мы до дубов, на одном из которых было «ничейное» аистиное гнездо. Дубов было немного, пять или шесть, огрызок могучей некогда рощи, сведенной на бочарную клепку, и стояли они поодиночке вдоль длинной гряды у самой лощины. К лету в ней оставалось лишь узкое озерко с наволочью ряски и мелкими карасями, но сейчас еще дышала холодом глубокая вода, подбеленная отражениями кучевых облаков, в торжественной медлительности плывущих через луга и пропадающих за каймой лесов. Дул легкий пахучий ветерок, чуть пошевеливал траву, воду, листья, и начинало казаться, что все куда-то движется, плавно и величественно.

Гнездо аистов, сделанное из таких крупных сучьев и хворостин, что казалось куском сельского плетня, неведомо как попавшего на вершину дуба, целиком завладело нашим вниманием. В нем было тихо, только какая-то пичуга распевала в ветвях пониже.

— Эх, поглядеть бы, какие у черногузов яйца! — мечтательно выдохнул Ленька. — Вот здоровущие, должно быть.

— Боязно, — сказал я.

— А как далеко в лесу они шастают?

— А как прилетят?

Видение головешки, брошенной на соломенную крышу, и двора, кишащего змеями, охлаждало наш пыл. Мы еще малость покрутились на гряде, выщипывая, как гуси, мелковатые листки щавеля и тощие стрелки чеснока и приедая остатки хлеба. Потом стали решать, куда идти дальше — в Малый Круг, посмотреть, как цветут дикие груши, или к Проносу, серпообразному озеру, попугать диких уток и позабавиться тем, как бултыхаются и ныряют они возле бурых прошлогодних камышей. Но у Леньки голова была устроена таким образом, что всякое соображение, хотя бы случайно туда попавшее, заглублялось, словно корень осота, — поди выдерни. И теперь, когда обо всем как будто договорились, он опять задрал голову к аистиному гнезду, сказал:

— Гляди-ка, нетути их. Летошнее, что ли, гнездо.

— Все одно боязно.

— А я все скумекал. Черногузы за обиду головешки и змеев носят, когда при хате живут, хозяев знают. А эти, когда прилетят, подумают, что мы с Брусиловки. Ну, и нехай брусиловцам чего хотят делают, нам только в смех.