Там, впереди

Тут впору заметить, что село наше делилось на три части, хотя прилегало к одному большаку: на южную — Брусиловку, среднюю — Масловку и северную — Ефремовку, небольшую улицу чуть на отшибе. И уж так повелось со времен, о которых и памяти не осталось, что брусиловские и масловские ребята, особенно в жениховском возрасте, постоянно устраивали между собой потасовки и даже побоища — пляши и пой у себя, ухаживай за своими девками, а к чужим не липни. И хороводы по особости, и зимние игрища, и свои гармонисты и балалаечники. Девкам легче было выйти замуж в чужое село, чем на соседнюю улицу. Что до ефремовцев, то они были малочисленными и смирными, ухитрялись ладить со всеми. Так вот, дуб-то с аистиным гнездом стоял как раз напротив Брусиловки, и хитроумный Ленька, поскольку сами мы были масловцами, не против был подложить свинью извечным недругам — гуманизм его, если пользоваться современной терминологией, отнюдь не отличался глобальностью и преспокойно ограничивался сельской улицей.

— Ладно, — согласился я на его доводы. — Лезь. А я на страже буду стоять.

— Ты полегче вроде.

— Не, — решительно сказал я. — Ты придумал, ты лезь.

— Тогда карауль по-честному.

— Ладно.

Взобраться на дуб было сравнительно легко — старые толстые сучья на нем кто-то обрубил почти до самой вершины, но на жирной луговой почве с обилием воды он выгнал новые, гибкие и густые, как частокол. Ноги и руки везде находили опору, неудобно только было продираться сквозь чащину веток. Да разве сельского мальчишку тем удержишь? Ленька лез себе да лез, напевая для храбрости песню «Хазбулат удалой», выше и выше, пока не добрался до гнезда. Тут произошла заминка — гнездо оказалось очень широким, нависало над ним, как крыша, и дотянуться внутрь он никак не мог: руки коротки. Он извивался там, наверху, словно уж, ругался, пытался проделать в гнезде дырку, но ничего путного изо всех хлопот не выходило. И я так загляделся на него, так переживал неудачу, что не заметил, как появились аисты, — они как бы в прямом смысле упали камнями с неба. Раздался клекот, который перешел в сдвоенный пулеметный треск, зашумели в невероятном мельтешении крылья, рождая ветер у лица. Ленька сперва вжал голову в плечи, стараясь укрыться под гнездом, потом, то ли чтобы отпугнуть птиц, то ли от страха, завизжал, отбиваясь, замахал рукой и…

И, выпустив из рук ветки, за которые держался, закувыркался вниз. В одном месте подол его старой, сто раз стиранной замашной рубахи зацепился за сухой сук, но это не помогло — рубаха разодралась. Я от страха зажмурился — думал, вот сейчас он шмякнется и превратится в блин. Что-нибудь в этом роде и случилось бы, не будь он таким тощим, а сучья дуба не такими густыми и гибкими, — скользнув по концам веток, как с крутой горки, пролетев еще метра три по воздуху, Ленька, подняв столб брызг, бултыхнулся в холодную воду, тут же вынырнул, в несколько взмахов саженками прибился к берегу и, даже не отряхнувшись, завопил:

— Тикай!

Птицы еще не успокоились, стремительно, словно собираясь вцепиться в волосы, проносились над нами, и я не заставил себя ожидать повторения боевого клича. Мы неслись к берегу реки так, будто за нами собственной персоной гнался Змей-Горыныч, там юркнули в чащобу лозняка и, синея от озноба, таились, пока тень от меловой кручи не накрыла и луговой берег. Мы боялись при полном свете садиться в лодку — вдруг аисты догонят и перевернут, боялись идти домой — а что, как выследят?

С неделю после того мы с опаской посматривали по сторонам — не горит ли какая из брусиловских хат? А на второй нас разбудил перед полночью неистовый колокольный звон — с церкви били в набат. Выглянули наружу — за большаком и логом, там, где стоит небольшая деревенька Борачевка, всего в полуверсте от нас, небо полыхало красным заревом, страшно закручивались столбы дыма. Село наше переполошилось, на пожар через сад, в зловещей раскачке теней, через лог бежали стар и млад. То же сделали и мы с Ленькой, в кровь раздирая ноги по кустам, ойкая, когда натыкались на колючки. Горели три хаты — занялась одна, возникшим вихрем перекинуло пылающие снопы соломы на другие. Жуткое это и завораживающее зрелище — сельский пожар: голосят, заходятся дурным криком бабы, хлюпают носами, прижимаясь к юбкам, малосмысленные ребятишки, суетятся, ругаются, дают друг другу советы мужчины, мечутся с ведрами, лезут в самое пекло с крючьями растаскивать бревна — все, что не сожрет огонь, сгодится завтра. А дня через три-четыре поедут по селам телеги с обожженными оглоблями — кто копеечку даст на погорелое, кто шмат сала, кусок ряднины, все помощь.

Когда уже перед утром вернулись мы с Ленькой на сеновал, он притянул мою голову, засипел в ухо:

— Слушай, а что, как это черногузы запалили?

— Что ты, что ты… Они ночью не летают.

— А ты откуда знаешь? Может, разозлились очень.

— И не на Брусиловке горело, а в Борачевке. Другая деревня.

— Могли обмишулиться…

Поерзал, пошебаршил сеном, зашептал: