Там, впереди

После святок зима завернула круто, трещала сивыми морозами, шипела вьюгами, из окна улицы не видать. Возле риги набила такие сугробы, что с них на санках катались. С одной стороны крыши вверх заберешься, с другой съедешь. В самой же риге, ютясь на рештовке, жили тучи овсянок, птиц чуть побольше воробья, с нежной желтой грудкой. К омету соломы на току, белевшему, как гриб, толстой шапкой снега, приходил мышковать тощий лис, вжимаясь в снег, примеривался и к овсянкам, но те всегда были настороже. По прошлым зимам мы ловили и держали в хатах синиц, снегирей, щеглов, теперь задумали поймать овсянок, но и нам потрафляло не больше, чем рыжему лису. Вместо сеток мы ставили старые плетухи, отслужившие век на копке картошки, подпирали один край палочкой, таились за ометом, держа в руках ниточки. Овсянки были хитры, склевывали зерна вокруг, а под плетуху не шли.

После масленицы с ржаными, гречневыми и картофельными блинами на постном масле жизнь пошла скудная, варили пустые щи, забеливали молоком, в хлеб стали добавлять мякину, и он царапал горло. Свиньям и коровам муки давали чуть, для запаха, добавляя ее в резаную и запаренную кипятком солому. Весна уже дышала теплом, в ясные дни отращивала по стрехам толстые сосульки, клубилась высокобашенными облаками, веселее посвистывали птицы, а хлеба́ и корма́ прибились. Но кроликам мы по-прежнему отбирали самое лучшее, с клеверком сено, и шло его все больше — казалось, там, в подполье, поселилась корова.

У нас в желудках постоянно сосало и щемило. Хлебая пустые щи или картошку, заправленную куском ржаной таранки, мы уговаривали мать забить пару кроликов и попробовать их мяса. Но она об этом и слышать не хотела:

— Жили без них и дальше как-нибудь проживем. Не стану я чугуны пачкать, еще пахнуть чем будут. А то и потравимся, больно они, трусы эти, на кошат похожи.

— Так все говорят, что мясо у них вроде зайчатины.

— Мало чего говорят… Если б есть их можно, так разве люди не развели бы? Не враги живому своему. А то вот у нас только и есть, больше не слыхать. Отец со службы придет, свое слово скажет.

Отец наш был в Красной Армии, и когда вернется, мы не знали. В май, когда дружно брызнула первая трава, словно вытянутая за уши теплыми ночными грозами, полыхавшими по аспидным тучам желтым и синим огнем, и мы сами, и скотина вышли охудавшими на недокорме. У коровы лохматилась шерсть и выпирали ребра, овцы пошатывались на тонких ножках. Я гонял их в лога, и они жадно, до земли выгрызали водянистую травку по берегам течей. На столе у нас теперь были щи из щавеля и глухой крапивы. Только кролики не узнали бескормья, резво носились у нас под ногами, топали лапами, заигрывая друг с другом. Сашка часто просил меня поднять доску, шуровал в подполье, пытаясь их сосчитать, вылезал перемазанный, с землей в льняных волосах.

— Ну, сколько? — нетерпеливо спрашивал я.

— Тридцать два, — говорил Сашка, размышляя. — Или сорок семь.

— Ты что, считать не научился?

— Так они сигают кругом… А которые в норах сидят.

Стали мы носить кроликам свежую траву, не разбирая, какая она. А однажды мать сказала:

— Всяка живность солнцу радуется, а ваша в темноте и сырости слепнет. Может, на вольный дух в сарай пустить?

Но сарай у нас был старый, одна стена его просела и покосилась, в ней зияли понизу дырки. Чтобы скот не так мерз, мы приваливали их с осени соломой, потом вьюга забивала снегом, и все было хорошо, но снег стаял, солома кроликов не удержит. А нам их после того, что сказала мать, было жалко, и решили мы построить для них специальный загон во дворе, под навесом, куда на зиму закатывали телегу, ставили плуги и бороны. Дней пять, ссорясь едва не до драки, возились мы с этим загоном, сделали его из толстых жердей, венец на венец, с рублеными, как в хате, углами. Стены были сплошными, но без крыши, — по нашему разумению, кролики выпрыгнуть не могли. Потом, вскрыв в разных местах четыре доски, мы целый день лазали в подполье, вылавливая кроликов; в корзине, прикрыв ее дерюжкой, выносили на новожительство. Помня наказ, брали их только за уши, но они были шустры, увертливы, а один серый, здоровый, как заяц, цапнул меня зубами за руку, и мать присыпала глубокую рану золой, заматывала куском стираного ситца в цветочках. Вместе со всеми маленькими, только недавно появившимися, кроликов оказалось больше двух десятков, и они в самом деле были разные — пестрые, серые, черные, белые с красными глазами.

— Во сколько шапок будет! — радовался Сашка.

— Так тебе и одной хватит.

— И мухту хочу, — подумав, добавил Сашка. — Руки от мороза ховать. Про которую шерстобит говорил.

— А их только девки носят.

— Откуда знаешь?

— Знаю. Расспрашивал.

— Врё?

— Вот те крест святой.