Там, впереди

Сашка тут же отменил муфту, не хотел походить на девчонок, которых обзывал писклявыми воронятами или, для сокращения, просто писклями. Перепачкались мы, «замурызгались», как сказала мать, до черноты, погнала нас мыться в лоханке. Мы повизгивали от холодной воды, терли друг другу плечи пеньковой мочалкой, потом пили горячее топленое молоко из кувшина, не без ссоры поделив пенку, после мягкой кожи с куска соленого сала самое первое сельское лакомство. Спали, наработавшись, сладко; за завтраком, когда ели толченку с молоком — то, что называется пюре, — мать шутила:

— Совсем плотники вы у меня, совсем мужики. Вот зимой за лесом съездите да новый сарай построите. Старый-то не жилец, одним глазом на тот свет косит.

Потом, по еще не обсохнувшей росе, когда трава мягкая и приятно холодит руки, нарвали для кроликов корма и весь день крутились возле загона, наблюдая жизнь своих подопечных. Они были совершенными дикарями, сбивались от нас в противоположный угол и даже к свежей, такой соблазнительной траве, мягкой и духмяной, подошли не сразу. Самым смелым, — а может быть, самым нахальным, уверенным в своей силе — был большой серый, во второй половине дня он уже позволял легонько гладить спинку, хотя и клацал угрожающе зубами. Его пепельная шерсть, недлинная и густая, лоснилась, солнечный блик стекал с нее, как масло, в больших черных глазах стояли золотые точки. Я твердо решил, что пошью себе серую шапку, только не из этого, большого — он пусть остается на расплод, — а из других, и представлял, как будет она словно светиться в солнечный зимний день, особенно когда обындевеет, или как будет на нее ложиться отсвет лампы вечером, когда пойду на посиделки.

На второй день кролики в загоне вели себя спокойнее, перестали шарахаться, когда мы подходили, некоторые даже брали траву из рук. На четвертый день мы заспались — утро выдалось хмурое, с ленивым теплым дождем, неспешно хлюпавшим по листьям березки у окна, — один раз их начисто объели майские жуки, теперь кудрявились новые. По такой погоде даже пастухи припоздняются выгонять стадо, и коровы бредут ленивые, дремные, словно на ходу досматривают какие-то свои сны. Нас растолкала мать, стащив предварительно дерюжку, которой мы укрывались.

— Куда подевали кроликов, пострелы? — допытывалась она.

— Да в загоне они! Али сама не знаешь?

— Нету их в загоне. Ни одного…

Мы, неумытые и всклокоченные, кинулись во двор. Загон, сооруженный такими стараниями, был пуст, в нем валялась только недоеденная обвядшая трава и клочки свалявшейся шерсти. Сначала мы подумали, что кто-нибудь подшутил над нами, утащил или выпустил кроликов, но потом обнаружили подкопы под стенами. Этого мы предусмотреть не могли. Сашка зашмыгал носом, но я дал ему легкий подзатыльник:

— Чего нюни развесил? Айда в огород, может, переловим…

Поймаешь ветер в поле! Кролики рассыпались меж гряд. Завидев нас, делали длинные скачки, словно ими кто выстреливал, уносились со всех ног, мелькая белыми и пестрыми комочками. Только большой серый спокойно сидел сразу за воротами, на дорожке к риге, прижав уши, поглядывал на нас большими черными глазами, словно хотел сказать: «Я ни при чем, я тут, а за них не ответчик». Его можно было взять за уши и отнести в загон, но зачем он один?

В ближайшие три дня мы перепробовали все способы охоты — делали силки, как на птиц, только погрубее, с петлями из десяти — двенадцати конских волосков, расставляли сетки из кусков старого бредня. В силки попалось два, один тут же подох, другой перегрыз петлю; в сетку не шли. А вскоре, так как на нашем огороде им было беспокойно, они расползлись по соседским. И тогда нам совсем не стало житья — кролики стригли капустную рассаду, свекольные и морковные всходы, огуречные и кукурузные грядки. Они ели все, что ни попадалось, а того больше — портили. За ними с шальным лаем увязывались дворовые собаки, догнать и поймать не могли, но вытаптывали и путали огородную зелень напропалую. Соседи жаловались матери, грозились оборвать нам с Сашкой уши, на чем свет стоит честили Мартыниху и ее сына, которые завезли в село этакую напасть. Сашка, хотя и с опаской, еще бегал на улицу, а я сидел в хате или занимался каким-нибудь хозяйственным делом во дворе — выметал труху из сенного сарая, щипал из сосновых поленьев лучину на растопку, вил новый пеньковый кнут.

Это было для нас с Сашкой тревожное, неуютное лето — к разору, который чинили кролики в огородах, понемногу привыкли, как к гусеницам на капусте, но все же никогда я не слышал столько брани и ссор. И еще — над нами смеялись ребята. Только в покос и жнитво стало не до нас и не до кроликов — село пустело, все с темна до темна были в поле или в лугах, а к тому еще налетали, молотили крупным дождем частые грозы, гноили сено, от молнии на краю села сгорели две хаты. Тут уж пропади они пропадом, огурцы да морковь, схватить бы, уложить в закрома да стога главное, что круглый год кормит и людей и скотину.