Там, впереди

Поэтому, чуть сумеречнело, накрутив онучи и натянув зипун, убегал я к приятелю. А он жил не на главной улице села, а в переулке, да еще в самой крайней хате, от которой дорога ныряла в лог и, по нему заворачивая влево, спускалась к реке Десне. Там же, на реке и за рекой, вовсе пусто — серые лозняки, дымные снега, морозная муть и нигде ни огонька, словно и нет там ничего, земля на том кончается. У приятеля хата ветхая, низкая, тесноватая, еще и теленок под лежанкой, но нам хорошо — заберемся на печку, на теплые кирпичи, прикрытые ряднинкой, и пошли всяческие тары-бары. К тому же присоединялся в нашу компанию порой и его старший брат, Гаврик, который вот уж мог порассказать всякого — и про разбойников в Супоневом логу, как грабили они обозы и человека убили, и про красноглазых волков, которые за санями одного мужика две версты сигали, щелкая зубами, и про медведя, на которого, забравшись за сушняком в чащобу, набрели дровосеки, — вылез из берлоги да как гаркнет на них человеческим голосом… Мастак он был еще про ведьм рассказывать — так у него досконально все получалось, будто он сам каждую ночь с ними на помеле летает.

Но вот вечер шел, шел, да и кончался — подступала ночь. На улице темно и ни живой души — со скотом убрались, дровами и водой запаслись, и сидят люди по хатам. Даже собаки не лают — не на кого и себе дороже, лучше подремать под крыльцом или в тепле возле скотины. Метет, да к тому еще ветер разыгрывается, шевелит снежок понизу, пошурхивает, подсвистывает, постанывает. А главное — от хаты приятеля до улицы метров пятьдесят — шестьдесят, и как раз посередине слева стоит покинутая, с забитыми крест-накрест окнами хата. Жила в ней бобылка, поговаривали, что с нечистым водится. Да и по виду похоже было — низенькая она была, горбатая, с длинным белым лицом и черными глазами. Выйдет, бывало, на крыльцо, только и вида, что из черной шали носик востренький торчит да из тонких полураскрытых губ парок взвивается. Однажды у нее остановился переночевать прохожий, кто такой и откуда — неизвестно. Утром видели — ушел, и никому ничего в голову не толкнуло. Лишь на третий день обратили внимание, что над поветью дыма нет, по утрам печка не топится. Стали кликать бобылку с улицы — не откликается; в окна тарабанили — не отзывается. Дверь взломали — нету нигде. Переворотили все, перерыли — нашли убитую и закопанную в подполье.

С тех пор и стояла ее хата пустая, и мимо нее как раз и приходилось мне пробегать. Как туда по предвечерью, так и ничего оно, привычно, а как ночью назад — другое дело. Потому что к ночи в хате — это я сам слышал — писки, шорохи, поскрипывание, возня. И стало быть, для сельского люда все ясно — нечистый с жиру бесится. И к тому страшных историй наслушался, и в небе беззвездно, и в улице безлюдно, и ветер свистит-стонет.

Ах, какого труса я праздновал! Прямо душу леденило. Воображение мое рисовало мне скопище чертей и ведьм, да в такой яркости, так живо, что хоть рукой потрогай. И чтобы обмануть себя самого, придумывал я трюк: до хаты шел, пригибаясь, чтобы стать поменьше, оглядываясь и примериваясь, копил силы; а приближаясь к ней, закрывал глаза и несся, сколько хватало сил, по идущему вверх переулку — только снег из-под лаптей. Ушибиться о плетень или стену не боялся: все обметано полутораметровыми сугробами. Раза два я и влетал в них головой, как снаряд. Но в общем все сходило благополучно. А пока я несся к главной улице, приятель мой стоял на пороге, покрикивая и похекивая для подбадривания, давая знать, что есть и еще душа живая. Выскакивал он на эти проводы в одной рубахе, заледеневал, пока я добирался до улицы, однако твердо переносил испытания дружбы.

Позже, повзрослев и посмелев, я зашел к ночи в бобылкину хату. Возились там и пищали крысы. Как все просто на свете! А иногда мне жалко, что моему сыну не приходится по вечерам проделывать такого пути, — для игры чувства и воображения тоже нужна острая пища…

1966

ШЕРШНИ

Все начиналось с яблок, но не все на яблоках сошлось.

Помещичий дом, деревянный, на кирпичном фундаменте, был стар уже давно и в девятнадцатом году являл полное запустение — стекла в окнах, где еще уцелели, серые от пыли и паутины, белая краска на дверях отстала по непогоде, пошла чешуйками, как плотва на нересте. Помещик по второму году революции покинул его тихо, исчез незаметно, и не было о нем ни слуху ни духу. Был он из захудалых, больше проживал в городе, а когда наезжал, валандался с компанией рыбаков по озерам и протокам — цедили рыбу вентерями да сетенками, ночевали у костерков, плели друг другу небылицы. Был он темен лицом, высок и костист, ходил в затрапезном, мужики относились к нему панибратски, судачили:

— По прозванью — барин, а по делу — пришлый, туды-сюды.

Хозяйством же его, все хиревшим, заправлял толстенький краснолицый эконом, хлопотливый, бранчливый без пользы. Все поучал мужиков, когда сеять, когда капусту сажать, но те хмыкали и делали по-своему. Когда после революции делили землю, тоже ходил в поле, поругивал, попугивал: